Милован Джилас - Беседы со Сталиным

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что Советское правительство не только с удовлетворением смотрело на обострение отношений Югославии с Западом, но даже и провоцировало его, стараясь, конечно, не выходить за пределы своих собственных интересов и возможностей. Молотов чуть ли не обнимал в Париже Кар деля после того, как в Югославии были сбиты два американских самолета, хотя и предостерег его от того, чтобы сбивать третий. Советское правительство не предпринимало никаких прямых действий в отношении восстания в Греции, практически оставив Югославию держать ответ в Организации Объединенных Наций, и не приняло никаких решительных мер, чтобы добиться прекращения военных действий – до тех пор, пока Сталин не счел, что это отвечает его интересам.

Поэтому выбор Белграда в качестве места пребывания Коминформа на поверхностный взгляд был признанием югославской революции. За ним стояло тайное советское намерение усыпить бдительность югославских руководителей революционным самоудовлетворением и подчинить Югославию некоей воображаемой международной коммунистической солидарности – а фактически гегемонии Советского государства или, скорее, ненасытным требованиям советской политической бюрократии.

Настало время сказать кое-что о позиции Сталина в отношении революций, и в том числе югославской революции. Поскольку в решающие моменты Москва всегда воздерживалась от поддержки китайской, испанской и во многих отношениях даже югославской революции, не без оснований превалировала точка зрения о том, что Сталин был в целом против революций. Это, однако, не совсем верно. Он был против только условно, то есть до такой степени, до которой революция выходила за пределы интересов Советского государства. Он инстинктивно чувствовал, что создание революционных центров за пределами Москвы может поставить под угрозу ее верховенство в мировом коммунизме, и в конце концов именно это и произошло. Вот почему он помогал революциям только до определенной точки – до тех пор, пока мог их контролировать, – но он всегда был готов в тяжелую минуту покинуть их, как только они ускользали из его хватки. Я считаю, что и сегодня в этом отношении в политике Советского правительства не произошло каких-либо существенных перемен.

Будучи человеком, который в собственной стране все подчинил своим взглядам и личности, Сталин не мог по-другому вести себя и за ее пределами. Отождествив внутренний прогресс и свободу с интересами и привилегиями политической партии, в международных делах он не мог действовать по-другому, кроме как быть гегемонистом. Как и всегда, судят не по словам, а по делам. Он сам стал рабом деспотизма, бюрократии, узости и низкопоклонства, которые он навязал своей стране.

Поистине никто не может отобрать у другого свободу, не потеряв свою собственную.

Причиной моей поездки в Москву были расхождения в политике Югославии и СССР в отношении Албании. В конце декабря 1947 года из Москвы поступило послание, в котором Сталин требовал, чтобы кто-нибудь из югославского Центрального комитета – обо мне он говорил только по имени – приехал для согласования политики двух правительств в отношении Албании.

Разногласия давали о себе знать по-разному, и особенно проявились после самоубийства Наку Спиру, члена албанского Центрального комитета.

Связи между Югославией и Албанией развивались во всех областях. Югославия направляла в Албанию все больше всевозможных специалистов. В Албанию отправлялось продовольствие, хотя Югославия сама испытывала его недостаток. Началось создание акционерных компаний. Оба правительства пришли к принципиальному согласию о том, что Албании следует объединиться с Югославией, что решило бы проблему албанского меньшинства в Югославии.

Условия, которые югославское правительство предлагало албанскому, были намного более благоприятными и справедливыми для албанцев, чем, для сравнения, те, которые Советское правительство предлагало Югославии. Очевидно, однако, что проблема заключалась не в степени справедливости, а в самой природе этих отношений. Часть албанского руководства втайне была глубоко против югославского подхода.

Наку Спиру – худощавый, болезненный, очень щепетильный, с прекрасным интеллектом – в то время руководил в албанском правительстве экономическими вопросами и был первым, кто восстал против Югославии, требуя независимого развития Албании. Его позиция вызвала резкую реакцию не только в Югославии, но и в албанском Центральном комитете. Ему особенно противостоял Кочи Хохе, албанский министр внутренних дел, который впоследствии был расстрелян по обвинению в том, что он занимал проюгославскую позицию. Рабочий с юга Албании и ветеран-революционер, Хохе пользовался репутацией самого стойкого партийца, несмотря на то что Энвер Ходжа – несомненно, более образованная и более живая личность – был генеральным секретарем партии и премьером правительства. Ходжа тоже присоединился к критике Спиру, хотя его истинная позиция оставалась неясной. Бедняга Спиру, оказавшись в изоляции, обвиненный в шовинизме и, вероятно, на грани исключения из партии, покончил с собой. С его смертью началось нечто такое, чего он никогда не мог себе представить, – ухудшение югославо-албанских отношений.

Конечно, все это замалчивалось от общественности. Позднее, после открытого разрыва с Югославией в 1948 году, Энвер Ходжа поднял Спиру на пьедестал как национального героя. Но в верхушках обеих стран это дело оставило плохое впечатление, которое невозможно было развеять утверждениями о трусости Спиру, мелкобуржуазном духе и тому подобном, чем всегда изобилует арсенал коммунистических клише.

Советское правительство было прекрасно информировано как о действительных причинах смерти Спиру, так и обо всей деятельности Югославии в Албании. Ее миссия в Тиране становилась все более и более многочисленной. Кроме того, отношения между тремя правительствами – советским, югославским и албанским – были таковы, что двое последних не особенно скрывали свои отношения с первым, хотя следует также сказать, что югославское правительство не консультировалось с советским в том, что касалось деталей его политики.

Советские представители все чаще жаловались на определенные югославские меры в Албании, и в то же время наблюдалась все большая близость между группой окружения Ходжи и советской миссией. То и дело на поверхность выплывали жалобы того или иного советского представителя: почему югославы создают акционерные компании с албанцами и в то же самое время отказываются создавать такие же компании с СССР в своей собственной стране? Почему они посылают своих инструкторов в албанскую армию, когда в их собственной армии работают советские инструкторы? Как могут югославы предоставлять специалистов для нужд развития в Албании, если они сами ищут специалистов за рубежом? Как получилось, что Югославия, сама бедная и слаборазвитая, вдруг вознамерилась развивать Албанию?