Михаил Пришвин - Дневники 1920-1922

Часто я и прежде ловил мысли этого гада, когда слышал хорошую музыку. Может быть, потому и гад теперь, что душа слушает музыку.

«Все тяжелое мира вещественного и все злое мира нравственного». (Письма об изучении природы. Герцен.)

«Сильная натура умеет выпутаться из затруднительных обстоятельств, умеет похоронить милое себе и, оставаясь верною ему, идти на новое действование и на новые труды; а слабые натуры теряются в своем плаче об утрате, хотят невозможного, хотят прошедшего, не умеют найтись в действительности и, как этрурийские жрецы, поют одни похоронные песни, не имея силы разглядеть новой жизни и брачных гимнов ее». (Письма об из. природы. Герцен.)

«Света не было бы, если б не было тьмы, или, если б он и был, то, беспрепятственно рассеиваясь, что освещал бы он? Но свет сам собою ставит тьму, тоска безразличности стремится к различению; на этом основана вечная потребность быть чем-нибудь; в этой потребности раздвоения проявляется Я, то есть субъективность природы». (Яков Бёме.)

«То, что было страданием во тьме, расцветает наслаждением в свете; все, что было страхом, ужасом, трепетом, станет криком радости, звоном и пением… Зло — необходимый момент в жизни и необходимо-переходимый… без зла все было бы так же бесцветно, как бесцветен был бы человек, лишенный страсти; страсть, становясь самобытною, — зло, но она же инстинкт энергии, огненный двигатель… Зло враг самого себя, начало беспокойства, беспрерывно стремящееся к успокоению, то есть к снятию самого себя…»

«Положительные науки имеют свои маленькие привиденьица: это силы, отвлеченные от действий, свойства, принятые за самый предмет, и вообще разные кумиры, сотворенные из всякого понятия, которое еще не понято: exempli gratia [14]— жизненная сила, эфир, теплотвор, электрическая материя и проч.». (Пис. об изуч. прир.)

Последние русские символисты, даже те, которые брали материалы из русской этнографии и археологии (Ремизов), лишились восприятия действительной жизни и страшно мучились этим (В. Иванов, Ремизов). Непосредственное чувство жизни своего (страстно любимого) народа совершенно их покинуло. И всегда символисты меня этим раздражали, и был я с ними потому, что натуралисты-народники были мне еще дальше. Мне всегда казалось, что для художественного творчества нужно, во-первых, заблудиться в себе до того, чтобы, вдруг нечаянно выглянув из себя, увидеть нечто вне себя и, временно поверив этому внешнему миру, отдаться ему, и потом, во-вторых, путем художественной работы передать другим, рассказать, как сон. Итак, в основе должна быть находка, предполагающая искание с верой в существование действительной жизни (реализм). Основание находки в вере своей, что это не я. Так что «блуждание» есть как бы процесс бессознательного творчества, и сила находки заключается в бессознательности: куда-то, зачем-то влечет… я называю силой— уверенность в существовании находки; сила ее бывает так велика, что довольно продолжительное время можно без вреда для нее осознавать, вычитывать о ней книги, выписывать находящиеся выдержки, изображать; но можно и переосмыслить до того, что находка раздвоится: останется на одной стороне остов (т. е. вещь, ничего особенного из себя не представляющая и всеми видимая, обыкновенная), а на другой свое представление о ней, т. е., как это мне показалось, в таком случае пропадает творческий жар, который кажется теперь наивным пережитым состоянием. Так некоторые и всю свою жизнь засмысливают и остаются ни с чем. И вообще процесс творчества совершенно подобен жизненному процессу в его напряжении, в «жажде жить» и «ловить мгновения».

Сила бессознательности (втемную — пари) заключается в том, что на время «я» делается не «я», а часть мира вне меня, т. е. природы и общества, в это время через мое отсутствующее «я» и показывается нечто реальное, которое потом возрожденное «я» встречает «находкой». Вопрос в том, как и откуда вновь обретается «я» (хлыст: бросьтесь в чан и воскреснете вождями народа) {113} , и еще вопрос: как отрешиться от «я» и броситься в темную. Оба вопроса решаются при уверенности… т. е. так это должно происходить: Я высшее, имеющее с Мы и Мир равенство, отличное от них только малым, разумным «я», отдает это малое «я» в полной уверенности, что оно возродится; ведь в большом Я существует малое, и там оно все понятно, а трагедия заключается в невозможности малым «я» постигнуть большое. Так выходит, что Я возрожденное есть Мы.

Я стихийное (большое), из него выходит Я сознательное (малое), и, в конце концов, Я стихийное переходит в Мы.

Сознательное «я» для того и существует, чтобы перетворить стихийное Я в Мы. Так что гибель Я сознательного (малого разумного) предопределена, и у Христа она возводится в сознание (смертию смерть): сознательная смерть для спасения души и воскресения {114} . Эта смерть (страдание) и есть единств, путь выхода сознат. из себя, другой путь: страсть.

Если бы художественное творчество захватило весь дух и всю плоть человека, то оно бы стало религиозным, и все отличие худ. тв-а состоит в том, что оно целиком не захватывает человека («как художник и как человек»), но в своем кругу, в своей частице плоть и дух художника имеет судьбу, одинаковую с религиозным творчеством, т. е. с творчеством жизни.

Истинное худож. творчество должно знать свое место и не становиться на место действия жизни, не становиться тем, что делает одна религия (дело жизни) (как у Ничше, Гоголя, Толстого).

Художник должен быть скромен, потому что свет его, как лунный, только исходит от солнца, но сам он не солнце.

Черт творчества — такое существо, которое берется не за свое дело (Черт Гоголя).

Черти бывают разные, начиная от маленьких попрыгунчиков, кончая демонами, вполне симулирующими дело жизни. Но, в конце концов, те и другие и третьи, все они делают не свое дело.

Сознание, что делаешь своедело, — вот счастье и награда художника, и это есть добро, а не свое дело — несчастие, зло. Большие художники часто берутся за религию, а малые за публицистику. Толстой хорошо сделал, что отрекся от себя как художника, а Гоголь влип, как дурень, со всем своим художеством в религию.

В деле жизни многие берутся не за свое дело, и так порождается индивидуализм как начало, враждебное личности.

Личность может быть очень маленькая, но она всегда цельная и представительная, а индивидуальность всегда — дробь.

Истинный человеческий коллектив имеет одно лицо — это есть личность, тогда как коллектив Легиона не имеет лица. Безличный коллектив есть Легион индивидуальностей (бесы).

Так ясно подхожу я к критике нашего коммунизма: принудительный коллектив есть Легион. Но я ставлю себе вопрос — мое отвращение к этому коммунизму исходит от высшего Я, т. е. от сознания истинного коллектива, или же вся критика исходит от моего неудачного жизненного положения. Веда я чувствую, что если бы наш коммунизм победил весь свет и создались бы прекрасные формы существования, — я бы все равно не мог бы стать этим коммунистом.