Герман Гессе - Письма

Вы, следовательно, почувствовали совершенно верно: одним прилежанием произведение искусства создать нельзя. С другой стороны, именно тем и отличается дилетант от художника, что дилетант обычно уже довольствуется первой идеей и чурается языковой и ритмической ееразработки. Настоящему художнику, наоборот, доставляет радость как можно более совершенное исполнение своей работы, даже если ее приходится много раз исправлять.

В статье, которую прошу вернуть, я несколько лет назад в письме к одному из своих сыновей написал кое-что об этом виде работы; может быть, кое-что Вам пригодится.

Дорогой Гюнтер!

Сегодня пришло твое письмо от 11 августа – одновременно с известием, что в Берне у меня родилось шестое внучатое дитя, первый ребенок моего сына Мартина, девочка.

В своем замечании, что кприходу Гитлера Австрия была почти сплошь нацистской, ты, конечно, отчасти прав. Однако в последний час бедный Шушниг предложил тогда провести референдум по этому вопросу, а Гитлер это отверг и предпочел вторгнуться силой, что вряд ли сделал бы, если бы была полная уверенность в восьмидесяти процентах. Такие оценки всегда обманчивы. В свое время считалось, что Германия на 80–90 процентов с нацистами, а сегодня каждый от них открещивается. Когда в деревне дебоширы поднимают шум, двадцать человек могут создать впечатление, что орет вся деревня.

Я уже трижды пробовал послать твоей матери известие о тебе и твой адрес, но неизвестно, когда она получит их и получит ли, это зависит от случая, почтового сообщения с Германией нет. Время от времени доходит какой-нибудь скупой привет оттуда – через Красный Крест или через случайных путников. Жив ли мой берлинский издатель, не знаю; он долго был узником гестапо.

Желаю тебе, чтобы не нужно было запасаться терпеньем надолго!

Дорогой господин Томас Манн!

Под конец своего лечения в Бадене, за несколько дней до возвращения домой, я получил Ваше письмо, в котором Вы высказываетесь по поводу истории с капитаном Хабе-Бекеши и которое просто своим хорошим настроением и милой прихотливостью интонации подействовало на меня благотворно, доставило мне удовольствие и радость. В мире все сейчас так нетонко, так грубо, примитивно и голо, что настоящее письмо от настоящего человека, написанное настоящим языком, – это редкость и драгоценность. И еще приятно было узнать, что моя книга «По следам снов» благополучно дошла до Вас: это тоже удача.

Моя позиция по отношению к нахальному письму этого пресс-офицера состояла в молчании, но, к сожалению, из-за одной бестактности дело это попало в швейцарскую печать, и мне пришлось дать отбой честным усилиям прессы просветить американцев и обелить меня, ибо я, естественно, не испытывал ни малейшего желания оправдываться перед ложными авторитетами и просить о реабилитации. Ну, это уже в прошлом.

Немецкие отклики на Ваше письмо к Моло немного коснулись и меня; некоторые редакции и частные лица сообщили мне, что теперь они знают, чего можно ждать от этого Т. Манна и от меня; и если какое-то время казалось, что слишком уж быстро и жадно призывают нас в братья и товарищи, то теперь все стало на места, что мне очень приятно. Исключение составил город Констанц. Там почти 20 лет назад, к моему пятидесятилетию, назвали моим именем какую-то улочку, но через несколько лет табличку поспешно сняли и заменили название другим, а сейчас в ходе дешевой очистительной кампании муниципалитет вспомнил давние времена и повесил прежнюю табличку. Впору бы посмеяться над тем, какие у людей заботы сегодня, но, к сожалению, сейчас не до смеха, ибо за всеми этими глупостями и неловкостями стоит чудовищная, животная, элементарная нужда, такая нищета, что каждый, у кого еще есть в Германии родные и близкие, просыпается иногда по ночам от кошмаров.

В политическом отношении никто там ничему не научился, но есть маленький, сведенный к минимуму Гитлером и Гиммлером слой, который знает, что к чему, и с которым я как-то связан. Но этого слоя гумуса далеко не достаточно, чтобы стать почвой новой республики. Пока приходится довольствоваться тем, что хотя бы нет больше средств принуждения, которыми можно было бы злоупотреблять.

Здесь-то, в Гельвеции, у нас замечательная, образцовая конституция. Если бы были использованы ее возможности, жизнь была бы здесь не такой унылой иробкой, как сейчас. Но по крайней мере время от времени у какого-нибудь Винкельрида хватает духа назвать какого-нибудь проворовавшегося высокопоставленного военного вором, и порой это имеет даже неприятные последствия для данного офицера. Народ этому радуется, а в остальном глядит с робкой надеждой на могущественную Америку, которая, он чувствует, хоть и не понимает его, но находится, слава Богу, далеко и потому вызывает меньше страха, чем совсем приблизившаяся Россия.

Будьте благополучны и не торопитесь посетить Европу. Сердечный привет Вам и Вашей жене от нас обоих (моя жена в Цюрихе, она часто навещает меня и была в восторге от Вашего письма).

Ваш

Дорогой господин Кифер!

При невероятной переутомленности и большой усталости я могу лишь в виде исключения писать частные письма, но хочу все-таки поблагодарить Вас за прекрасный и милый лист с чертополохом и высказаться по поводу Вашего письма, в котором вы поете старую немецкую песню о злобной критике, о злом разуме, об исключительной ценности души и восторга. Эти нотки, вот уже полвека входившие в программу немецкой молодежи – их поддерживал и Гамсун, – мы, иностранцы, не можем слушать, не вспоминая при этом речей Геббельса, где он называл критиков «злопыхателями», а интеллигентов «интеллигентскими бестиями». Дорогой сударь, Германию к ее нынешнему положению привела прежде всего ее готовность считать критику и разум неполноценными и отвергать их, но зато восхвалять душу и восторг. С этим восторгом ваши мальчишки опустошали потом Польшу и Россию до Кубани, жгли гетто и совершали все прочие подвиги освобожденного от разума восторга.

Нет, способности к восторгу немецкая молодежь, наверно, никогда не утратит, воспитывать в ней эту способность нет никакой надобности, а нужно ей уважение к разуму, к разумному, к человеческой мере, к критике, ибо этого ей всегда очень недоставало.

Довольно, привет от Вашего

Дорогой господин Бауэр!

Ваше письмо, написанное в конце августа, пришло ко мне на днях, и я хочу хотя бы попытаться ответить на Ваш привет.