Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Под этими великолепными снежными березами шел, припрыгивая, калека из Каляевки, остановился, поссал, не обращая ни на кого внимания, оправился и запел отвратительно. Я его не люблю, потому что он нескромен, не просит, а требует прав. «Почему же он должен просить, ведь он не виноват, что калека, вот именно калека-то и должен требовать, верно?» Да, кажется, верно. И все-таки… он отвратительный, его невозможно любить. Я уступаю, пусть не просит, а требует права и берет их. Я его поймаю после, когда он возьмет права, тогда я потребую, чтобы он не ссал у всех на виду и вообще убирался бы со своим безобразием и не мешал жить другим… Итак, мой друг, ты неверно определил…

Послал Чуковскому свои «Рассказы егеря» и получил от него чрезвычайно лестный отзыв, он, как и Горький, рассказы мои называет «гравюрами на меди» и т. п. Мне было приятно. После обеда, лежа в постели, я представил себя, как Толстого в Астапове: лежу я и слышу, как вокруг меня славословят. И вот ничего, ничего во мне от этого не происходит, потому что этим сыт. Как все равно если вволю хлеба наесться, то хоть завали хлебом, никакого удовольствия, так есть и предел вкушения славы. Под конец захочется чего-нибудь более вкусного, чем слава художника, захочется быть пророком и дальше, кончая Богом…

2 Декабря. Марахин возил нас (Трубецкой и Петя) в Бобошино. За Дерюзиным пустили Соловья на заячий след. Через ½ ч. Петя убил беляка совсем белого, и только на голове его была рыжая полоса. Второй заяц был из ученых, утек. Потом гоняли лисицу. Петя неудачно стрельнул ее, и она ушла и увела собаку. Соловей вернулся домой.

Граждане очень недовольны электричеством в нашем городе, правда, какое это электричество, если все равно ежедневно приходится заправлять керосиновую лампу. Первое, лампа керосиновая необходима в часы кинопредставлений, когда свет настолько убавляется, что читать при нем, значит, портить зрение, второе ужасно, — это в заутренние часы, и до дневного света электричество совсем погасает. И потому стоит только кому-нибудь ругнуть электричество, как другой вслед за этим начинает ругать потребилку, третий булки, четвертый вспомнит, как хорошо жилось в старое время, когда об электричестве и не думали. Но я не думаю, что вполне искренни и правы люди, вспоминающие старое время, — кто же им не велит вовсе отказаться от электричества и пользоваться одной керосиновой лампой? Конечно, есть какое-то достижение в этом неверном, но все-таки некоптящем свете. Особенно чувствуешь мощь этого нового света, когда в зимнее время по белой дороге темными лесами подъезжаешь к городу. Издали, еще верст за десять, в стороне города как бы начинается рассвет, и мало-помалу въезжаешь под рыжее небо: рыжее, оно все так светится: зато назади белая дорога уходит в такую чернильную тьму, что смотреть туда и не вызывать в себе ужасающих воспоминаний невозможно.

— Нет, друзья, — сказал я товарищам, — бросьте ворчать, ведь это не мысли у нас рождаются, это старые раны болят.

<���На полях> Есть люди с неприступным сердцем.

С этим все согласились и один за другим, поглядывая в чернильную тьму назади, стали рассказывать о своих больных местах. (Рассказ Марахина Тимофея о прапорщике Иннокентии Иннокентьевиче Попове — комическое повторение: «Марахин, дай мне орешков» и т. п. Трагическое: «Марахин, сдирай погоны!» Личность идеального, умеренного скромного офицера в представлении Марахина). Как взводный разделил офицера и вестового, снаряд попал в него, а офицер и вестовой живы остались, и если не вестовой… и т. д.

Гора. Мы выходим. К нам присоединяются сзади Агафон, и его рассказ о шинелях. Марахин может комментировать, ловить его на словах и доказать, что он убил.

(Расспросить Марахина про полковника и его дочь.)

Материалы к изображению переворота вестовым Марахиным. По ту сторону Дуная в рупор крикнули: «Керенского сменили, братушки, к новому году война кончится». Вечером в блиндаже у нас позвонили: «Керенского сменили». Поручик Соколовский поссорился с конными разведчиками: у него земля была, а разведчики ему высказали, что землю у него отнимут и погоны сдерут. Он пришел к нам, говорит: «Сейчас я пойду в офицер, собрание, <5 нрзб.> с револьвером, потом взял его, отошел к стене и раз себе в сердце, только сказал: «ой, батюшки, помираю» и упал, а пуля ударилась в стену и в другую ударилась, нашли ее: в лепешку!»

А полковник переоделся и на корабль. Жену взял под руку и вестовому велел под руку дочь взять. Вестовой-то был хреновый, рябенький. Совестно ему было, страсть! — ведь она была в шляпе!., но взял и пошел женихом. А прощаться велел так: когда он сядет на корабль, то крикнет ему: «До свидания, товарищ!» Так и сделали, полковник сел на корабль, а вестовой ему: «До свидания, товарищ!»

Иннокентий Иннокентьевич 8-ми лет после отца и матери остался и 2-х лет до инженера не дошел, взяли на войну.

Никогда не гулял, не пил, не курил, только любил очень семечки и орехи. Вот, бывало, накуплю ему и в сундук, чтобы никто не видел, ведь расхватают! А когда все уйдут, достану ему орехов: «Ваше благородие, говорю, вот я вам принес». Он ест орехи, смотрит на меня: «А ты чего, Марахин, такой невеселый, не тужи, как-нибудь выберемся, увидишь своих».

<���На полях> Не тужи, Марахин!

Принесу ему суп из Собрания: «Марахин, садись со мной есть!» Отказываюсь. А он: «Марахин, я тебе говорю, ешь, ты не будешь, и я так не могу один, садись!» Ну, сижу и из одной тарелки едим.

<���На полях> Гравюра.

Лежали в окопе, прапорщик и я рядом: вместе, говорит, помрем. Взводный приходит и говорит мне: «Подвинься». Я подвинулся, и он лег между нами. Вдруг ударило — раз! Землю перед ним вскинуло! В другой раз ударило, посыпался горох сзади нас. В третий раз как ударило, как подымется земля, оглушило меня. Пришел в себя, поднимаюсь, начальник, слышу: «Марахин, ты жив?» — «Жив, — говорю, — ваше благородие». А взводный лежит, и шинель у него сверху изорвана. «Марахин, — говорит начальник, — вот как вышло-то: а не разлучи он нас, обоим бы нам досталось, как ему».

<���На полях> Командир Марахин! Нечего делать, сдирай погоны.

Еще случай: атака, ударило, память отшибло. Поднялся ночью, прихожу. «Марахин! — ты жив?»

Марахина изображать, как беззаветно преданного и любящего, но не забыть, что деньги свои этот ротный отдавал ему на хранение, и под конец они как-то остались у Марахина, и он их положил на книжку, а потом книжку аннулировали. (Агафон может попрекнуть Марахина, это он украл деньги. А Марахин, что он убил командира); вот в этом и будет правда: Марахины готовы жизнь отдать за командира, а денежки его припасут и, припертый, он может ответить: «Ну что ж, если и так, взял, так это что, деньги тьфу! Живой о живом думает, у него только сестра, а у меня восемь человек».