Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Замятин открыл в моем писании «обнажение приема», а потом сказал: «Это недурной прием, я сам лет пять тому назад пробовал написать один рассказ этим приемом». Пришлось познакомиться с учением Шкловского {48} , — очень интересно. Уж очень вышло странно: я думал, пишу авторскую исповедь, а они признали в этом форму обнажения приема, по Шкловскому притом.

Обнажение приема. Написав эту книгу, я прочел ее первые главы в кругу литераторов. Два часа терпеливые товарищи слушали мое чтение, после того один из них сказал: «Это обнажение приема». Кроме одной книжки Шкловского о Льве Толстом {49} , я из его сочинений ничего не читал и никакого не имел ясного представления о формальном методе. Я хотел написать авторские признания, изложить свои домыслы о творчестве с иллюстрациями, чтобы этим ответить на обращенные ко мне запросы: «раскрыть тайны творчества». Меня очень смущала при этой работе возможность выйти за пределы искусства и претенциозно высунуться учителем молодого поколения. Вот почему я в этой работе свои мысли высказывал не абсолютно, а только относительно их рабочей ценности в своем собственном литературном производстве, вроде как это сделано у Станиславского в его книге «Жизнь в искусстве». Конечно, меня брал задор и в этом случае остаться художником слова и найти в процессе признания такой прием, чтобы эта исповедь сделалась не скучным вступлением к роману. И вот первые услышанные мною слова от опытного литератора были:

— Это обнажение приема по Шкловскому.

После того, пораженный и уязвленный, сказал я:

— Честное слово, я не читал Шкловского и писал без приема.

— Четного слова нет у художника, — ответил формалист, — вернее, оно есть, но тоже как прием. И чего вы волнуетесь, обнажение приема — недурно, лет пять тому назад я сам пробовал этим приемом написать одну повесть…

Я был уязвлен до конца. Мне казалось это небывалым в литературе, чтобы автор, сочиняя свою повесть, в то же время не исчез в ней, а сохранился отдельным лицом или обывателем со своей домашней философией. И вот оказалось, что и я сам со своей бородой, лысиной, слабыми руками, стальными ногами и каким-то зеркальцем под ложечкой, где непрерывно сменяются острая боль и яркая радость, я — сам без остатка ни больше ни меньше существую как «прием».

Я был подавлен и не мог найтись в защите себя: ведь я не имел никакого понятия о формальном методе!

Ко всему этому один блестящий драматург, бывший среди слушателей и тоже, как и я, не имевший <1 нрзб.> дела с формальным методом, сказал:

— Я признаю твою вещь очень хорошей, но только с тех страниц, когда начинается действие, а эти все предшествующие рассуждения о творчестве, ей-Богу, неинтересны.

Тогда выступили друзья в защиту меня. Один привел в пример «Бесы» Достоевского, где в начале тоже есть скучные страницы. Мало того! Он говорил, что скучное вступление необходимо, тогда получается гуще, значительней. Мало того! Он говорил, что за эти скучные страницы авторских признаний он готов отдать много талантливых и даже гениальных строк.

— Ведь только тут, — говорил он, — автору есть время немного пожить как человеку, потом он неминуемо должен исчезнуть.

В заключение один добрый приятель посоветовал:

— Тебе надо весь твой груз как-нибудь переслоить.

Потом очень хвалили мои боковые сцены, высказали множество комплиментов, и сам формалист тоже обласкал меня такими словами:

— Я теперь понял вас: прием родился у вас бессознательно, и этим вы отличаетесь от тех, кто пользуется им как рецептом. Вы не с Шкловским в родстве, а с Т…, автором комедии «Кот в сапогах». В этой комедии обнажение приема представлено во всем блеске, у вас немного неуклюже, по-русски…

— Я тоже думаю, — сказал Вячеслав Шишков, — надо немного переслоить пустоту.

Начало «Журавлиной родины».

Неизвестные птички. Вот я что заметил в себе, если скажут: «ваше произведение блестящее, но пустое, в нем нет содержания», — это не так уязвит, если скажут: «очень глубоко, но трудно слушается». Словом, сочинителю лучше быть талантливым дураком, чем разумнейшей и человечнейшей бездарностью. И потому «густота» меня больше задела, я внял совету друзей и решился как-нибудь ее растворить. Мне пришло в голову, что для этого надо только вспомнить побольше жизненных подробностей, сопровождающих возникновение повести, изложить все по правде, как было в действительности и, если я художник, то рано или поздно вся моя «действительность» останется «формой» безукоризненной, как будто с одной стороны я все делал строго по Шкловскому, но с другой, только я, единственный во всем мире, мог так сказать, потому что ведь я же единственный могу сказать правдиво о той смене горя и радости, которая происходит у меня под ложечкой… Кто там был? Только я. Вся действительность там — это моя уверенность в ней. Никаким честным словом я, художник, не могу уверить других, и «прием» необходим мне совершенно для создания формы своей уверенности, доказательной и для других.

Началось с того, что я задумал богатые впечатления, которые дает мне каждая весна, в этот раз выразить посредством простейших детских рассказов и целиком посвятить себя на некоторое время этому делу. В это время разогнали московскую организацию.

1 Февраля. Весна света. Морозы не слабеют при вседневном блеске солнца. В полдень очень приятно гулять, солнце ласкает, и снег при солнце особенно пахнет.

Сегодня Лида снимала белье на чердаке и так напугала Терентия, что он ударился в стекло, разбил и улетел. Он как пуля летел в прямом направлении с версту. Петя нашел его в кустах на снегу и схватил. После этого путешествия он захворал, будет ли жив? Если бы он выжил, то дал бы нам весной послушать свое токование, а потом мы бы отдали его в зоопарк, и там бы ему было все: и пища, и уход, и, может быть, самка… Можно бы легко и теперь написать об этом рассказ, но я предпочитаю выждать и писать на основании опыта.

Сегодня сразу четыре ястреба бросились на стаю белых голубей у соседей, один даже схватил было двух, но мальчик выстрелил и одного ястреб выпустил. Четырех унесли, четыре улетели неизвестно куда и два — «монах» с голубкой от ястреба сразу бросились вниз под балкон и тем спаслись. От всей стаи в 10 штук остались «монах» с голубкой. Явление сразу четырех ястребов объясняется особенным блеском солнца, отчего белые голуби, вероятно, были далеко заметны. Мальчики сказали нам, что голуби темного цвета, «галки», ценятся дороже белых именно за то, что их не так бьют ястребы. Можно догадаться, почему альбиносы в природе так редки… «Монахами» называют белых голубей с черной головой. Еще есть названия «сороки». На мои слова в утешение мальчикам о том, что от «монаха» с голубкой они разведут себе скоро много голубей новых, они ответили, что в лучшем случае через год будет только два новых, что выход молодых у голубей — дело капризное, и все зависит от того, насколько пара подходит друг к другу и дружно живет. Так обыкновенно у них самец и самка сменяют друг друга во время насиживания, а то был случай, она сидит хорошо, а он посидит немного, бросит и к голубям, это заметила самка, и тут же у гнезда стерегла: как он сойдет, она сядет и оттого вовсе извелась, и ничего хорошего у этой пары не вышло.