Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Письмо.

Я начал во имя твое, архангельская, дикая, лесная Коза, особое ласковое хозяйство: завел папку в 1/4 листа, куда помещаю и твои письма, и наброски свои, и мельчайшие, в куриный носок, повести, из твоего «быта», если хочешь, поэмы. Любую из этих вещиц я бы мог напечатать, но этого не будет без совета с тобой. Видишь ли, я разумный хозяин, недаром же мне в субботу будет 100 лет, я не хочу в этом хозяйстве затрачивать «основной капитал» и потому у меня правило: лучше отказаться от процентов, чем волновать самый источник их, лесную Козу. Мне очень понравилось, что ты от моего хозяйства пришла в «дикий восторг», это значит — я отличный хозяин. Но я тоже доволен, что письмо твое нерастрепанное и ты по-своему тоже хозяйствуешь. Непременно! И то «важное», о чем ты хочешь спросить меня или сказать сама, тоже пусть будет в меру и счет. Не по тем причинам я это говорю, что может письмо твое попасть в другие руки (это нет), а что очень об этом трудно сказать в письме. Но возможно, это мне трудно, ведь я литератор, меня так увлекают воображение, слова! а у тебя это выйдет легко и свободно. Ты мне очень, очень много уже рассказала о себе, но есть моменты в твоей жизни, совершенно мне непонятные, и я умру, но не спрошу тебя об этом в письме. Напротив, у тебя выходит как-то удивительно просто, вот хотя бы о тех глупостях, которые писал я, мог бы наделать, питаясь в Питере неделю вином. Ты пишешь: «ломаю голову, чтобы догадаться, какие это глупости». И признаюсь, я сам теперь ломаю голову, чтобы представить себе возможные глупости. Многое, правда, кажется только, а на самом деле и нет ничего.

<���Следующий абзац зачеркнут> И вот это «ничего» и есть то, что я хотел сказать тебе, когда писал о своем художестве: не то, что, как подумала ты, будто у тебя нет способности понять его, а что это далеко от интимной жизни, это для всех. Вот я думаю, ты теперь и довольна.

Однако, перечитав написанное о «глупостях», я покраснел. Вручаю тебе один из ключиков к моей душе, если ты заметишь, что я покраснел, то значит соврал. Пожалуйста, запомни это, а теперь я постараюсь силой данного мне Богом умения прилично рассказывать о неприличнейших вещах, попытаюсь высказать правду о глупостях. Когда я был мальчиком, няня мыла меня в бане. Была моя няня девушка и гордилась этим, и до седых волос говорила: «я девушка». Вот, бывало, когда девушка раскраснеется в жаркой бане, вдруг как бы с ненавистью скажет мне: убери «дураки!». Это значило, что надо сдвинуть коленки. Я понимал, что коленки и есть «дураки». Ты, конечно, знаешь свойство всех дураков действовать вне всякого хозяйственного плана, и этих дураков в особенности <���следующая фраза зачеркнута>, теперь я вручаю тебе ключик от самого таинственного шкафчика моего. Представь теперь себе: был такой случай, шутка за шуткой, и у меня с кем-то вышли «глупости» {17} . Я возвращаюсь домой. Мои дураки не шалят. «Почему?» — спрашивает меня. Я краснею и не могу. Вон из дома беги. Я убегаю. А Та, другая, получив от меня ключик, чтоб я от нее не убежал, отправляясь на службу, запирает меня в шкафчик. Я начинаю за это ее ненавидеть. И вот однажды она забыла запереть, и я убежал и во всем покаялся, и все пошло по-старому, а от «дружбы» и следа не осталось.

Иному, знаешь, все как с гуся вода, а со мной было только один раз, и я напугался ужасно вообще за дружбу мужчины с женщиной, хотя без этого просто жить не могу, все мое художество я понимаю как «дружбу» и в последнем романе каждую главу начинаю «Друг мой!». Я понимаю дружбу как хозяйство любви.

Вспомни свое. Ведь один только момент (Сережа), а потом все дураки, дураки без конца. А между тем, если бы умно хозяйствовать, те же самые дураки, подчиненные воле хозяина, создали бы священную брачную ночь…

Ты умная, Козочка, и не поймешь все как формулу и не станешь наши отношения подводить: это было бы грубо. Но какие-то намеки на все это есть и в наших отношениях, и потому на всякий случай из осторожности и завожу хозяйство: папку в 1/4 листа и прочее. Когда вчитаешься ты в мои книги, то поймешь мое чувство природы, это особенно страстное (говорят: «небывалое») чувство природы есть чувство жизни, которую понимаю я, как священную брачную ночь. <���Зачеркнуто> Никакого греха!

16 Апреля. Играли в снежки. Пасха!

Любовь и песня.

Они всю свою любовь пробегали и о любви своей друг другу ничего не сказали, все совершилось в молчании. И потом, когда они разошлись, узнавали каждый отдельно любовь свою, разбросанную по кафе, по театрам, по улицам…

Слова в любви бывают самые простые и о простых вещах… Но если начинаются слова изнутри огненные, страстные, то это идет за счет любви, и получается та самая песня песней, которую мы слышим с незапамятных времен. Смысл этой песни песней — призыв к священной брачной ночи жизни…

Но никогда своя песня не может служить себе самому в своей собственной любви в деле достижения своей возлюбленной: эта песня направлена в мир, к другим, но никак не внутрь к себе, и поэт только смешон, если направляет стихи своей собственной возлюбленной.

По правде-то сказать, ведь так и не пришлось ни разу в жизни вкусить… полной встречи так и не произошло. Вот откуда расцвет природы в словах. У тех бегунов…

Чужое слово в любви говорить неопасно, это считается в любовных делах за молчание. Но свое новое слово сказать во время любви — это значит любовь, и значит жизнь свою погубить.

Дружбу с женщиной обыкновенно заключают в кавычки: «знаем мы эту дружбу!» Но я думаю, дружба такая возможна и без кавычек, если только идет ровная хорошая жизнь. Часто разлука нарушает равновесие, начинает работать воображение, как будто обрывается электрический провод, искра сверкнула, и вот эта искра сверкнула, это значит, вместо дружбы любовь началась. У меня была дружба с одной девушкой, ей было всего лет девятнадцать, и я много был старше ее. Мы познакомились с ней во дворе № 20 по 13-й линии на Васильевском острове. Она жила наверху, я в самом низу. Стал ей кланяться, случилось, зазвал ее к себе и угостил колбасой: в то время в 18-м году колбаса в Петербурге считалась за редкость. А еще у меня было какао. В другой раз я ей приготовил какао, и мы с ней, весело болтая, провели часа два. В третий раз она пришла ко мне вся в слезах и спросила: «Ничего, если я у вас совсем буду жить?» Я сказал: «Ничего!» — и она осталась. Рассказала мне все: что мать ее куда-то далеко уехала, а с братом она разругалась: «С ним жить невозможно!»

Через неделю, когда я устроил Козочку на службу, и ее у меня в комнате не было, пришел ко мне ее брат и резко спросил о характере моих отношений с сестрой. Я ему резко ответил. Больше он не пробовал ко мне заходить. Козочка ходила на службу, спала у меня на диване, я рядом в маленькой комнате. Но случалось, когда печка топилась, мы лежали с ней на диване рядом, смотрели с оттоманки лежа в огонь и <1 нрзб.> болтали. Моя семья была далеко в провинции, в одиночестве жить я не привык, а пришлось! Но когда у меня Козочка поселилась, то стало как в семье, хорошо. Мы с ней не расставались, по вечерам…