Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

В комментарии вынесены записи, которые не входят в основной текст дневника, или записи рабочего характера, затрудняющие чтение.

Текст дневника Пришвин разбивает на отдельные главки по сюжетам

В указатель не вошли имена крестьян из деревень, в которых М. М. Пришвин жил во время охот.

Дорогой Илья Александрович… — Литературный критик из Петербурга Груздев.

Князь пошел на охоту. — В. С. Трубецкой.

Роман мой трещит по всем швам. — Речь идет о романе «Кащеева цепь». В связи с издававшимся в 1927–1930 гг. Собранием сочинений Пришвина некоторые главы второй части романа подверглись авторской переработке.

Петя сегодня вечером идет на охоту… — Младший сын писателя П. М. Пришвин. Ефросинья Павловна — жена Пришвина.

…детский рассказ «Японец». — В библиографии произведений Пришвина такой рассказ не значится.

…один был наш «невозможный» (см. 26 Дек.). — 26 декабря 1927 года в дневнике запись: «Третий заяц вертелся в чаще… и вышел из нее, сделав круг, только один раз. Мы его гоняли с 9 у. до ½4-го и не могли убить».

Явилась эта дама. — Речь идет о романе Пришвина с С. П. Коноплянцевой (см.: Дневник 1918–1919 гг. М.: Московский рабочий, 1994).

…я любил когда-то «невесту»… — Пришвин вспоминает о своей первой любви к В. П. Измалковой.

…автор, примыкая к Федорову… — Речь идет об идеях религиозного мыслителя Н. Ф. Федорова, нашедших выражение в его книге «Философия общего дела» (т. 1. 1906, т. 2. 1913).

Он знаком с Менделеевой. — Имеется в виду дочь Д. И. Менделеева М. Д. Менделеева (Кузьмина), охотница.

Остается написать два звена… — Главы романа «Кащеева цепь».

И дети… — В конце тетради вложены разрозненные листы с текстами [14]:

Птичье хозяйство.

Все это было давно, еще во время моих скитаний, но раздумывая о современном женском движении, я представляю себе, что и в наше время особенно возможны подобные смешные положения мужчин, поэтически стремящихся к деревенскому хозяйству и не могущих осуществить свою мечту, потому что не находят себе достойной помощницы в женщинах. Слава Богу, я не обижен судьбой, и жена моя Авдотья Тарасовна шагнуть не дает мне без своего хозяйского глаза, я у нее живу, как у Христа за пазухой, и моих мелочей в своем большом птичьем хозяйстве она не упустит. Скрепя свое хозяйское сердце, в это время следовала за мной Авдотья Тарасовна терпеливо всюду, как матушка безумного протопопа Аввакума, и я, вспоминая то мучительное для нее время, часто держу в голове слова Аввакума: «протопопица бедная, идет, идет, да споткнется».

Так вот было однажды, затащил я свою протопопицу жить на одном хуторе у молодого человека, с которым подружился в Москве в одном кабачке и, будучи страстным любителем природы, увлекся удивительными его поэтически-хозяйственными планами. Звали молодого человека, скажем, Андреем Михайловичем, фамилию его умолчу. По разделу с братьями он получил небольшой двухэтажный домик и возле него десятину болотной, покрытой кочками земли. Он был уже несколько лет женат, и вся беда его была, как я понимаю, в том, что детки у него не рождались, и потому молодую женщину тянуло в Москву: она предпочитала жить в Москве и служить на электростанции машинисткой, чем сидеть на хозяйстве в одну десятину болотной земли. Андрей же Михалыч служил в редакционной комиссии изданий МСПО и после службы на поезде ездил к себе в деревню, имея в голове простой и осуществляемый помалу план: он хотел на своем участке устроить птичье хозяйство, откармливать кур, уток, гусей и сбывать их в Москву. Но как он рассказывал мне о своем простом деле, удивляюсь, как не пришла мне в голову тогда разгадка его хозяйственной поэзии, теперь, конечно, я все понимаю: все дело было в жене, которую он очень любил и мечтал возвратить ее от службы на электростанции к своему очагу через птичье хозяйство.

Нужно сказать, что Авдотья Тарасовна не участвовала в самих беседах, иначе, конечно, она бы все разгадала и ни за что бы не поехала жить к такому хозяину.

Я рассказал ей все по-своему, она согласилась, и мы поехали жить во втором этаже у Андрея Михалыча. Нас удивило сразу, что кочки огороженного болота была не зеленые, как на обыкновенном болоте, а черные с небольшими сухими тычками, остатками каких-то засохших растений.

Авдотья Тарасовна очень это не одобрила, считая, что зеленая травка с разными букашками необходима для птичьего хозяйства.

— Отец, — сказала она Андрею Михалычу, — да что болото у тебя, или сгорело? отчего кочки расчесаны?

— Нет, Авдотья Тарасовна, — ответил хозяин, — это я прежде птичьего хозяйства хотел огород развести и расчесал кочки: помидоры сажал, да вот они посохли.

Узнав, что хозяин без песка и навоза прямо на кочках хотел развести помидоры, Авдотья Тарасовна вдруг все поняла и набросилась на меня, зачем я поселился у такого хозяина. И тут оказалось, что и все так, за что ни возьмись: вода из желоба прямо в погреб бежит…

Не будете смеяться, кроме шуток, я думаю, есть две культуры: людей бородатых — восток, и людей бритых — на западе, есть борода Ассирийская — это одно, и есть обнаженный, стремящийся вперед подбородок — совершенно другое. Часто думаю о своей родине, представляя себя с бритым открытым лицом, как в Европе, и тогда мне родина представляется, куда ни гляну, вся-то заплеванная, вся-то загаженная, жить противно, смотреть некуда, постройки, животные — все дрянь, и человек — жулик. Нельзя, кажется мне, такого человека любить, молоть его надо машиной, и, кажется мне, с бритым подбородком я машину люблю больше, чем человека.

Совсем другое покажется, если на родину посмотрю глазами человека восточного с большой бородой. Видите, друг мой, в чем тут дело, в бороде можно совсем даже и не смотреть на людей, есть они или нет, вид делаешь бородой, а сам смотришь на такое, что человеку с бритым подбородком просто смешно: как по ночам располагаются звезды на небе, как весной птицы летят и осенью улетают, замечаешь, во всем этом узнаешь свое отдаленное родство с миром, и потом вдруг как бы очнешься среди людей, никакого не обращая внимания на их вид, на их внешнюю жизнь, по голосам, по догадкам и улыбкам узнаешь разных людей, самых близких, и родина преображается, и видишь впереди ее непременно счастливой и народ — не хуже, чем всякий народ. Не могу верно сказать, но догадываюсь, что мне эта радость через восток передала как-нибудь по <1 нрзб.> неведомой крови и по мне переходит на запад. Но думаю, в малой степени это бывает у всех с ростом, спрашиваешь себя: «верно ли, что вся эта публика — мои ближние, а что если вовсе без ближних пожить» и так уходишь в пустыню, в свою <1 нрзб.> собственную пустыню, а потом возвращаешься к ближним, скрывая голодную любовь в бороде.