Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Горский говорит, что острое отношение Толстого к смерти явилось у него через Федорова. И еще, что уход Толстого есть очень сложное явление, до сих пор не разгаданное. Этим уходом Толстой будто бы зачеркивал все свое толстовство.

Тарасиха сказала: «Умрем-то, конечно, уж мы все, это никого не обойдет». Горский сквозь зубы: «Все ли?» Тарасиха странно посмотрела на него и продолжала: «Я себе место дешево купила в Лавре. Кто вам его охранять будет? — спрашивают меня. — Сама, — говорю. И правда, что мне стоит <1 нрзб.> , а дешево. Вот бы теперь, когда дешево продаются места, всем бы…» — Горский сквозь зубы: «Всем ли это нужно?» Тарасиха вздрогнула: «Всем, батюшка, всем это». — «Всем ли?» — «Да в уме ли вы?»

Говорили о смерти Розанова, что перед смертью голодал человек, хотя возле него были три взрослые дочери. Никто из дочерей не хотел унижаться и выпрашивать пайка.

— Кому хочется унижаться, — сказал я, — иногда бывают обе стороны правы: и те, кто унижался, и кто, наоборот, оставался на своем посту и не унизился.

Я сказал об одном упрямом профессоре, который не хотел принимать академического пайка ни за что: лучше, сказал он жене, я умру, а от них не возьму. И, получив бумагу о назначении ему пайка, действительно, написал отказ, и, сам больной, попросил жену отнести бумагу начальству. Жена его, еврейка, рассудила по-своему, бумагу с отказом уничтожила и паек получила, и потом получала его и потихоньку кормила им профессора до смерти. И он умер, не зная сделки, умер величественно, с чистой совестью, как немногие.

— Всякая ли женщина должна так поступать? — спросил я.

Тарасиха с азартом ответила:

— Всякая хорошая женщина.

И рассказала о себе, как она тоже обманула своего старика. «Вот извольте видеть, привели нам на двор мужики жеребенка, молоденький, жирный сосунок, ну прелесть что такое! Я сдуру-то и скажи это мужу. Он это на меня: «Умру с голоду, а не стану есть жеребенка!» Что тут делать? — заплакала я и отказалась. Вскоре после того приводят кобылу. Ну, говорю себе: не будь дурой, Авдотья Тарасовна, не захотел есть жеребенка, поест кобылятины. А знаете, это все от жены, такое устроит, что муж и кобылятину съест за телятину. Всю кобылу он у меня съел, и только уже через четыре года узнал от меня, что он ел, и когда узнал, благодарил.

Позвольте, милые! вот еще было с калошами. Дозналась я, что пришли калоши, всего пар двадцать, не больше. Мыслимое ли дело рассчитывать, что мужу моему дадут калоши из двадцати-то пар! Я же все-таки иду, день стою, прошу — и не смотрит, другой стою — досадно ему, кричит: «Сказал вам нет — и уходите». Я не ухожу. На третий он мне окончательно говорит: «Я вам сейчас все объясню, а потом, извините, я вас выгоню помелом. Желаете?» — «Хорошо, говорю, объясните!» И объяснил он мне все, что калош всего двадцать пар… Я его перебила и говорю: «Да я у вас этих калош и не прошу, я прошу вас подписать мне на одну калошу». А такие были калоши по одной, разрозненные. «Их берут, — говорит он, — на починку. Зачем же вам одна калоша?» — «Да ты, голубчик, мне на одну подпиши, и я уж как-нибудь найду другую, ты мне только дай на одну». Он и подписал мне ордер на одну калошу. Выхожу я веселая, три дня стояла для своего мужа и добилась, подписал, а уж на одну подписал, там-то я получу, только бы подписал. И действительно получила две пары калош из новых, и мужу и себе.

А еще было с зонтиком. Пришло в город штук десять шелковых зонтиков, и дали на район по одному. Муж мой был районным, дали нам один зонтик, и вижу — прекрасный! Иду опять и прошу. «Ваш муж районный, — отвечают мне. — Вот и горе, — отвечаю, — я ему жена, сами знаете, жена, значит, скажу ему, и он мне зонтик отдаст. А я не хочу этого: что скажут о нас граждане в районе?» Ведь урезонила и зонтик получила <2 нрзб.> прекраснейший.

После того мы вернулись к разговору о тех трех дочерях знаменитого писателя (Розанов), которые по гордости не хотели кланяться в исполкоме. Я сказал:

— Отцом ли они своим гордились, ведь он был непримиримый; что, если они не хотели выходить из его воли? Позвольте, позвольте! Если эти девушки сошлись с отцом в одно, и что он желает, то и они, если воля его для них священная, и они по этой гордости…

— Будет вам нести ахинею! — воскликнула бабушка, — никакой гордости у них за отца не было и никакой такой священной гордости не бывает: есть гордость просто своя. Если бы у них за отца гордость была, так им бы и унижения не было для него пищу достать, гордость бывает только своя, а потом люди наворачивают на нее качества.

Начало рассказа: я надумал у себя в саду баньку срубить, небольшую, шесть на семь, и пошел посоветоваться к Авдотье Тарасовне. Люблю я с ней советоваться, мне лет порядочно, в бороде седина, но Авдотья Тарасовна с мужем встречают меня, как молоденького.

— Молодой человек, — сказала старушка, выслушав мой рассказ о бане, — не советую, сейчас у вас сил много, а подумайте-ка, что будет лет через двадцать пять: вам будет трудно в сад ходить в баню, а жене вашей того труднее: топить, прибирать.

— Бог с вами, Авдотья Тарасовна, к тому времени у меня будет прислуга.

— Не рассчитывайте, к тому времени с прислугами еще будет хуже… нет, устраивайте себе в кухне ванну, это и дешевле.

Подумав, я принял совет и т. д.

«Профессор» — 90 лет. Леонтьев у него тоже в большевиках через Илью Муромца.

А в общем это рассказ о жене. Ведь патентованные черносотенцы от Совета паек получали и теперь получают на Музей дрова, деньги…

Однажды в лесу на облаве зверей я поймал себя самого. Со стороны острова, откуда с напряженным вниманием ожидал я волка, послышался рев, и над поляной в высоте показался аэроплан. Волк не вышел, машина улетела и оставила во мне обычное неприязненное чувство. Но в этот раз я стал раздумывать о происхождении своего чувства неприязни и спросил себя: «А что если <���бы> у тебя был собственный аэроплан?» Вот тут-то я поймал себя самого: оказалось, при условии личного обладания аэропланом раздражение мое проходило, и я находил, что летать хорошо. Потом я представил себе, что если бы в большом городе мне удалось бы устроиться с теми удобствами, какие нужны мне для моего труда, то очень возможно и большой город перестал бы меня раздражать, как аэроплан. В конце концов я вообразил себе при каких-то условиях возможность встречать каждое научное открытие и приспособление его к жизни человека с таким же восторгом, как я встречаю весной прилетающих птиц, первые цветы, вскрытие рек и восход солнца. Сравнивая мои радости в природе с радостями от научных открытий, при наших условиях, я пришел, наконец, к окончательному выводу, что радость в природе вызывает потребность любовного общения с людьми, тогда как при научных открытиях радость вскоре омрачается воспоминанием прежнего опыта: новое изобретение достается не сразу всем, а когда оно делается всем доступным, то уже не сопровождается радостью. Я вспомнил мои восторги в лесу и на воде при чтении книги природы, всегда после этого я находил в себе нечто, к чему я много раз возвращался и радостно обновлялся душой. Но, вспоминая свои восторги при чтении книг о каких-нибудь новых открытиях, через некоторое время я не находил ничего: думая о великом изобретении паровоза, в действительной жизни я видел железнодорожную кассу и себя в очереди за билетом.