Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Когда я был в юности хаотическим охотником и не признавал никаких сроков для производства охоты, не считался с тем, вылетит матка или птенец, — все бил, я не могу сказать, чтобы у меня для этого не было вовсе морального основания. Если бы стали тогда пытать мою совесть, то я бы ответил так:

— Если не убивать, то надо вовсе не убивать, а если я буду удерживаться от стрельбы по неспелой дичи или маткам с тем, чтобы в будущем больше убить, то это гораздо хуже. Может быть, я даже вспомнил кое-что из слышанного мною курса истории от проф. Платонова: в древнем Киеве славяне по законам родовой мести часто убивали друг друга на улице, но когда ввели христианство и, запретив убийство из-за родовой мести, ввели казнь по закону, то убийство по новому закону гораздо меньшего числа людей, чем по родовой мести, произвело в народе возмущение…

Я бы еще сказал:

— Убийство бессознательное птиц и зверей на охоте происходит под действием охотничьего инстинкта и похоже на счеты из родовой мести, а убийство хозяйственное, разрешенное законом в положенные сроки для того, чтобы впредь сознательно готовиться к новому убийству — это похоже на установление казни в христианском обществе.

Так я охотился как-то до поры до времени хаотически, по-разбойничьи (все нипочем) смутно чувствуя, что, когда пройдет молодость, я покаюсь в грехах и брошу совершенно охоту.

Теперь я человек пожилой, но охоты не бросаю и не чувствую упреков совести, как в юности. Что же случилось?

А вот случилось, однажды я попал в общество одного культурного охотника, и он попросил меня помочь ему набить патроны. Он научил меня отвешивать бездымный порох. Он морщился, когда я одну порошину забывал на чашечке весов, вздрагивал, когда я ронял дробинку на пол. Все это меня удивляло до крайности. Но самое главное меня поразило, что у этого охотника был шрифт и на каждом патроне он печатал нумер дроби. Вот именно через эту нумерацию машинкой я вдруг понял артистическое чувство в охоте, мне захотелось тоже иметь хорошее ружье, тоже стрелять бездымным порохом, ставить нумера на дробовых пыжах, научиться охоте с собакой и т. д. С того разу, с того именно момента приклеивания нумеров на пыжи я перестал быть охотником-разрушителем. Я стреляю лишь столько, сколько мы съедаем семьей или с знакомыми, — это часть моей охоты, охота промышленная, другая часть моей охоты артистическая, охота — спорт, третья наблюдательная: охота стала истинным родником моего литературно-художественного мастерства и, наконец, я всегда ищу случая через охотничьи материалы общения с наукой и сам кое-что делаю в области краеведения.

И вот, как это ни странно, как это ни удивительно, я вышел из состояния охотника-разбойника, которому впереди был один путь — раскаяться в убийстве и замаливать грехи свои (монастыри у нас устраивались очень часто разбойниками), я вышел из этого мрачного <1 нрзб.> состояния духа и в то же время миновал мещанское довольство сознательным убийством исключительно только благодаря артистическому чувству меры, которое воспринял я от охотника, ставящего на пыже нумера дроби.

На днях я познакомился с замечательным охотником-промышленником, который в Московском полесье в зиму продает лисьих, куньих и беличьих шкурок на 800 рублей. Ружье у него плохонькое, качается, в раковинах. Пузырек. Он сказал о дикой охоте…

13 Июля. (9-й урок). Нерль зашилась.

День светлый, но прохладный, такие дни бывают в конце августа. Вот так весна была, вот так лето, зато ни слепней, ни мух.

Утром ходил в школу с одной Нерлью. Бекасов на том месте не нашел. Нерль зашилась в траве на следах черныша, выпорола его носом и за ним побежала. Конечно, вздул ее, но не сильно.

Вечером пустил искать Кенту, Нерль упражняя в тихой подводке верхним чутьем, в след Кенты. Так среди болот нашли мы выводок тетеревей, и я проделал классический прием: когда Нерль стала рядом с Кентой, взял ее за ошейник, высмотрел тетеревенка, накрыл его ладонью свободной руки и, приговаривая: «Тубо», поднес его к носу Нерли, а потом на глазах ее пустил. Интересно, что когда я накрыл тетеревенка и он запищал, то вследствие этого писка порвались один за другим остальные, вразброд сидевшие тетеревята, вероятно, в писке тетеревенка заключался нам непонятный сигнал вроде того как: «Прощайте, братья и сестры, меня ястреб задрал».

<���На полях> классический прием.

14 Июля. (10-й урок).

Ночная красавица, цветок, потому называется ночная, что стыдится пахнуть собой при солнечном свете. Но я заметил, что Ночная красавица, когда потеряет первую свежесть и ее белый цвет тускнеет, становится чуть-чуть желтоватым, то на своих последних днях, когда в природе безвозвратно кончается весна этого года, теряет свой девичий стыд и пахнет даже на солнце.

Я сегодня взял в руку цветок на солнце, понюхал: да, уже пахнет! весна прошла. Убрана трава в деревенских усадьбах, вся деревня пахнет сеном. Целыми деревнями уезжают на дальние покосы. Не слышу больше кукушку, токование бекасов и тревожных криков кроншнепов. Обычно в это время очень выделяется крик перепелки и дергача, но в этом году не слышно ни того, ни другого. Иволга поет…

Наша деревня стоит на верху моренного холма, на песке. Вокруг полей смыкаются леса, только есть одни воротца в этой лесной стене, через них виднеется любезная охотничьему глазу болотная пушица. Я спускаюсь туда в пойменные луга. Там есть в осоке водоем площадью не больше деревенской усадьбы. Вокруг целое море осок, довольно высоких, но там и тут, со всех сторон лучами среди обыкновенной зеленой травы виднеются густые, темно-зеленые полосы, и все сходится к прудику-плесу: это значит ручьи бегут к плесу. У самых краев плеса редеет осока, у воды драгоценная для бекасов открытая грязь. На середине плеса кувшинки, их стволы охотники называют «батышками», тут на батышках садятся утки, это их денной присадок.

Когда бывает на вечерней заре стоишь в ожидании утиного пролета на тех плесах, то при наступлении сумерек со всех сторон с большим шумом невидимые падают на грязь бекасы, покажется тогда неопытному, будто это метеором падающая птица величиной, по крайней мере, с крякву. На светлом небе видны одни их мелькающие в разных направлениях силуэты, но неопытный подумает, что там и тут одни и те же птицы и, скорее всего, летающих бекасов признает за летучих мышей. (Ночной образ жизни бекасов.)

Вот сюда я стремлюсь сегодня с Нерлью. Во избежание всяких случайностей по деревне я веду Нерль на поводке и потом, когда выхожу за околицу, забываю спустить. Она очень тянет, я ругаюсь. За околицей она начинает сильнее тянуть, с силой и раздражением кричу ей: «к ноге!». И вдруг вспоминаю, что я уже за околицей и собаку можно пустить. И когда я пускаю ее на свободу и спокойно велю ей идти возле, со мной, она идет рядом. Так было со всеми моими собаками, и у знакомых спрашивал, так у собак всегда: на поводке тянут, а по доброй воле на свободе спокойно идут. Не бывает ли так и у людей? Проверить, не прибавляется ли <1 нрзб.> бекасов по мере пребывания молодых. Утренний час не ручается за всех бекасов: многие из них побывали здесь ночью и утром убрались в болотные кусты. Но из многих конечно же застрянет больше у прудика на дневку. В последний раз я тут нашел пять-шесть. Сегодня уже, не доходя до прудика, насчитал восемь и после того бросил считать, потому что Нерль очень огорчила: ни одного не причуяла, все взлетали от ее разбега как от сарпанья носом по траве. Ей мешает причуять бекаса трава высотой больше полуаршина. Она не догадывается, причуяв след, поднять голову над травой и причуивать местопребывание птицы по воздуху. Она сарпает носом в грязи, движется к бекасу, как землечерпательная машина, и, добравшись иногда почти до самого бекаса, спугнув его, продолжает наступать, в большинстве случаев даже не зная, что бекас улетел. Наконец мы добрались до самого прудика, и тут поднялись сначала два старых и потом в разные стороны разлетелись молодые, величиной почти в матку, но вялые на полете, и сели тут неподалеку. Я взял Нерль на поводок и, потягивая за него, приподнимая этим движением голову Нерли вверх, направился к замеченной кочке, куда опустился молодой бекас. Так мы положили почти всю траву, но бекаса найти не могли. Потом я перешел на другую сторону плеса ко второму молодому и крутился тут очень долго. Утомленный однообразной бесплодной работой, я выпустил из рук поводок, вынул папиросы, взял одну, зажег спичку, и в этот момент, когда мое внимание целиком было сосредоточено на горящей спичке и конце папиросы, что-то случилось, я взглянул: молодой бекас тряпочкой летел в десяти шагах от меня, а Нерль, крайне удивленная, смотрела на него из травы…