Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Некоторые сегодня не выдержали и зажинали перестоялую рожь.

Заболотский холм сегодня покрыт как бы одеялом из лоскутков, так отчетливо на солнце выделяются разноцветные полоски крестьянский полей. Это своеобразное русское явление, остаток крестьянской общины, со временем должно исчезнуть.

Ходил с Нерлью по Журавлихе. Убил дупеля и гаршнепа. Так сошлось точно, зажинают рожь — показываются дупеля.

После отличных охот с Кентой натаска Нерли показалась ужасным делом, я выходил из себя и так замучился, что серьезно стал побаиваться за свое здоровье. Насилу доплелся домой.

Но все-таки я своего добился. Бекасов было очень мало и все строгие. Нерль их стуривала или на быстром ходу, стурит, а потом роется в следах, или, причуяв след, роется в них до тех пор, пока бекас невидимо для нее улетит. Мне пришлось работать, прежде всего, над сокращением поиска, что делать! Пришлось собаку перевести на рысь и держать ближе к себе. Это было очень нелегко, после того стал искать случая встречи с бекасом. Не было бекасов! Наконец, она стала причуивать в кустах, я стал ей кричать, она не останавливалась сначала, потом оглянулась, и тут я так погрозил ей, что она дождалась меня. После того я ей велел идти осторожно, и она привела и стала как следует.

Но до чего же я измучился! Теперь спрашиваю, почему же раньше этот труд доставлял мне такую радость, что я даже писал: «Никакая охота не может сравниться с натаской». Как я ошибался! Нельзя было охотиться и я восхвалял натаску, пришла охота, и натаска стала невыносима. Так мы за отсутствием жизни отдаемся вере своей, поэзии, науке, службе и находим в этом счастье свое, мы даже гордимся перед обывателями своими высокими достижениями. Но случается, коснется нас сокровенно желанная жизнь, и тогда религия, поэзия, искусство, служба кажутся тяжким кошмаром. Есть такие катастрофические концы, другие же останавливаются на своем «взамен» и являются гасителями жизни. Вот почему истинное творчество не идет против жизни, а вместе с ней. Внимая эросу жизни, искусство может быть сделалось более реальным, чем изгаженное бытие, и в этом бытии было истинным светом.

Не спится. Встаю на темнозорьке, выхожу на крыльцо. Мне холодно. Нет желаний, нет любви. Мне страшно: я один в холодной темнозорьке планеты. Вдруг очень громко: стук, стук, стук! И потом: кукареку! Я очнулся живым человеком и сказал вслух какому-то ненавистному мне Ивану Петрову:

— С искусством, с наукой, с человеком, с Богом, с петухом, но ты, Иван Петров, отойди, мне с тобой не по пути!

Вот теперь понимаю, почему я говорю иногда, что охота мне дороже литературного моего дела, потому что она является источником этого дела. Для других это кажется кокетством: что такое охота! Но моя охота тесно связана с тем временем, когда я должен был расстаться с невестой. Моя нынешняя охота переплетается неразрывно с искусством писания — это культ моей единственной любви. Моя гениальность (в смысле единства) состоит в том, что я чудесным образом остаюсь в отношениях своего центрального жизнеощущения не только верным про себя, но живу им вплоть до ремесла, до извлечения средств существования жизни. Моя жизнь похожа на жизнь ледниковых реликтов, которые, оставаясь неизменными в течение десяти тысяч лет, драгоценны теперь нам тем, что собирают наше разбросанное в повседневности существо в единство для понимания единства нашего происхождения.

<���На полях> Крестьянин дальше своего носа не видит.

Вечером был у меня объездчик Иван Григорьевич Шершунович, белорус. Говорили и об озере, и о смертельной вражде крестьян к лесничеству, и об охране заказника. Напр., он сказал, что никакие сторожа не помогут, пока не будет установлено строгого закона. В лесных делах, если становишься на сторону крестьян, то нельзя будет охранять лес и тебя, в конце концов, накажут как плохого лесничего. А если будешь идти против них и стоять за лес, то позовут в центр и прочитают: «у вас нет политического подхода к лесным делам». Таким образом, защита самого озера то же самое, что защита леса. И так все решительно, вплоть до творчества, даже до Бога: в центре уже давно все это признано необходимым, давно признаны злом разрушительные требования масс, и в то же время не могут о всем этом сказать, все это назвать и всю слабость, все вилянье, все компромиссы называют «политикой». В эту политику упирается все наше творчество, как в стену, и потому мы бедны.

По словам его, у глухарей в выводках больше самок на <1 нрзб.> , а у тетеревей наоборот. Глухари иногда токуют на земле.

Искусство наслушивания глухаря (можно научиться слышать за 600 шагов). Одного подшуметь — все замолкают (сигнал крыльями).

Огромная масса крестьян знает только ту часть болота, на которой живет, все болото целиком ему невообразимо. Так же и река, до владений соседней деревни, и тоже лес, и государство ему целиком так же необозримо, как нам бесконечность пространства и времени. Нашего крестьянина интеллигенция изучала «по себе».

Было это в Беловежской пуще, в дер. Бородычи. В Петровки заехал крестьянин за дровами в лес на волах. Сам пошел собирать, а мальчика своего семилетнего поставил с веткой возле волов отгонять слепней. Мальчику стало страшно (лес давит), закричал, но детский крик слаб в лесу. Он бросил волов, пошел искать отца. Не нашел. И отец потом не нашел сына. Собрались искать три волости. Не нашли. И с этим покончили.

Мальчик вышел в лесу на луг и так подумал: придут косить луг и найдут его. На лугу был оборог (способ хранения сена: крыша на стожарах). Под этой крышей был остаток сена. Он туда укрылся от комаров. Питался ягодами и щавелем, недалеко был ручей, к ручью ходил за водой. Через десять дней один хозяин, как это бывает у стариков, пошел в лес взглянуть на траву, да кстати лыка надрать. Видит: на траве тропа. Пошел по тропе к ручью, возле ручья на грязи следы детской ноги. Он пошел вверх, тропа привела к оборогу, заглянул туда, ребенок лежит. Тронул его, он сказал: не трогай меня, у меня живот болит. Старик выспросил его, и он еле, не поднимаясь, рассказал, что он из Бородычей. Старик сплел корзину из лыка, уложил мальчика и принес в Бородычи. Отвезли в больницу. Осторожно кормили ложечкой. Теперь вырос из этого мальчика здоровенный мужик Щавелек. У него хорошее хозяйство, две лошади. И когда кто-нибудь, завидуя, упрекнет его в богатстве, он говорит: «Покормись щавелем».

Дупелиные высыпки. Болото Циба, возле дер. Антоновка, или Вишняки на берегу Кубри. Остановился в Вишняках в богатом доме Силаева.

Путь: Переславище, Торгошино, <1 нрзб.> , Горышки, Вороново, Горки, Антоновка (12–15 в.).