Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Папаня. Десять, пятнадцать, бывает, и двадцать рублей, которые оставляю я на охоте в семье К., в крестьянстве у них большое подспорье. За мной ухаживают, но люди они очень хорошие, все помогают, чтобы скрыть свой интерес. Перед самым отъездом моим, когда я расплачиваюсь, папаня непременно исчезнет, и деньги я отдаю Анисье Ефимовне. Всегда отказывается от лишнего, потом и возьмет. А везет меня Сережа, их сын, 20-ти летний паренек, еще у них есть девочка Шура, 15 лет, такая милая. Я прощаюсь по-родственному, но папаня при этом никогда не бывает. Раз, два, три, и все стало понятно. Папаню нельзя в город пустить, нельзя ему деньги дать в руки. Вся семья дружно оберегает отца от беды, и он сознает, но, конечно, перед мной совестно, будь он при моем отъезде, конечно, мне пришлось бы деньги отдать ему, старшему хозяину. Притом, он, конечно, знает, что я догадываюсь, почему не он везет меня, а Сережа. Может случиться, я пожелаю с ним ехать, выскажу это, а ему нельзя, или я отдам ему деньги, и вдруг сын грубо вцепится, жена заплачет. И он прячется, когда я уезжаю. Так было множество раз. Но вот случилось, в последнюю мою поездку я пришел к обеду, все куда-то попрятались, и обед подавал папаня, сам вынимал из печи горшки, тарелки нес, резал хлеб, потом после обеда запряг лошадь, оделся для поездки со мной в город.

Мне спросить нельзя, чувствую, нельзя, разгадываю надвое: или папаня взбунтовался и разогнал семью, или исправился, и все спрятались, чтобы я не передал деньги Анисье Ефимовне и тем его не обидел.

«Взбунтовался или исправился? — думал я. — Если исправился и поедет со мной, то надо деньги теперь же отдать, чтобы избавить его от искушения в городе: он, конечно, в последнем случае оставит их здесь. А что, если он не исправился, а взбунтовался?»

Я оделся. Никто не показывался. Я решил, что деньги надо платить и, передав их папане, стал смотреть в зеркало, будто оправляясь. Мне было видно в зеркале, как папаня открыл ящик комода, вынул оттуда большой кожаный кошелек и, когда открывал кошелек и опускал туда мои деньги, мне было видно, что там еще были деньги, и довольно много, верно, все деньги семьи. Потом папаня запер комод.

Я был очень рад (так это редко бывает на свете): папаня исправился.

22 <���Октября>. 20-го отпраздновали именины Григорьева. 21-го были Петя с Андрюшей. Сегодня привели Чока обратно. Со вчерашнего дня погода стала опять мягкая и все следы мороза с порошей (очень еще слабой) исчезли.

Завтра в Москву.

Посетить Дунечку, Тальникова, Воронского, Замошкина, Петины курсы, Моск. Охотник (ружье), Игнатовых, Карасевых — и еще: Ивана Острого, Мозо, Россолимо, Городцова, Замошкина (книги), Руднева, Федерацию (Тихонова) Полонского. Строгое руководство правилом: больше узнавать, чем давать. Извлечь Печать — Революц. Хорошо бы найти Горского.

Разговор с Т. — о ритме в искусстве.

Одна из тем «цивилизации» — что русский крестьянин раб земли, москов. крестьянин — (и вся русская буржуазия) трагическая встреча с цивилизацией.

Секретарь ячейки и деревня Скорынино: алло! и обратно.

23 Октября.

Был у Замошкина, у Тальникова, Игнатовых. Разговоры о «правом уклоне» и особенно горячо об «измене» Горького.

«Сувенир» — Елены Михайловны Челноковой.

24 Октября.

Был у Дунечки и Софьи Яковлевны (трамв. 10 до Серпуховской площади, пешком до Калужской).

Продолжал слушать о правом уклоне. Говорят, что Сталин гонит всех правых, а потом сделает все ихнее сам. Правильно поступает, потому что народ сейчас до того обозлен, что до нового хорошего урожая необходимо все держать в кулаке.

Софья Яковлевна говорила об одной исступленной старухе большевичке (в доме ветеранов), что когда у нее умер муж, она сначала села на пол (по еврейским обычаям), а потом в крематории говорила речь и смотрела в окошечко на сгорающий труп.

Вас. Д. Ульрих, разбитый параличом, слабоумный старик, — когда-то мой бог! не узнал меня, но о Пришвине-писателе сказал: «Некоторые очень хвалят, принципиально пишет».

Дунечка говорила не только об отчужденности людей в этом раю стариков, но даже и о взаимной ненависти их.

Провел длиннющую болтовню у Полонского и целый вечер читал Тальникову свои рассказы. Говорили с Полонским о Клычкове. Между прочим, он сказал о «новой деревне» и я спросил: «Да есть ли она?» Он стал говорить о европейской деревне, что при свете электрической лампочки исчезает демонология. Вместе с тем получалось у Полонского хуже, чем у Клычкова: у того плач о погибающей русалке, у этого радость о лампочке и тракторе самих по себе. Обычная ссылка на Европу, что вот-де там было и то же будет у нас. Упускается из вида, что — смерть русалки, все равно как и смерть человека, бывает разная: христианская кончина или повешение… В Европе и демоны умирали по-христиански, у нас с ними расправляются по-свойски.

Тальников, сделавшись критиком «Кр. Нови», по-видимому, потерял прежний свой глубокий интерес ко мне. Я ему весь вечер читал и говорил, рассчитывая на его особенное внимание, а его не было, и все было впустую. Вышло скверно и с таким опустошением, что приходит в голову мысль, писание книги о творчестве Алпатова отложить и взяться за охотничьи рассказы.

25 Октября. 16 час. — Охотник — в 11–1 ч. дня осмотр Дома крестьянина с курсами. Позвонить к Воронскому, Федерацию, Дынник.

Утром пришел Петя, и пошли в Охот. Союз. Вечером зашел за мной Бор. Алекс. Губер, и я был свидетелем боя перевальцев с напостовцами {43} .

Тальников…

26 Октября. Беседа с Ив. Ив. Острым: Магнит. Около 12 встреча с Зарудиным, вечером с Воронским, который убеждал меня писать роман о творчестве («нарасхват»).

<���Приписка на полях> Бушмен.

Совлечение покрова с действительности. Главный покров от денежного обращения с фетишизмом товаров, уничтожить денежное обращение, и откроется действительность разумная, в которой объект совпадает с субъектом, и дело художника будет подобно копировке, взять кальку и срисовать. Пример искусства у бушменов.

Доклад Горбова о несравненной Галатее, смысл его тот, что художник сквозь камень видит Галатею и строит действительность немедленно, согласно прозреваемому идеалу.

Глава из Маркса о товарном фетишизме против несравненной Галатеи. Жизнь в разумной действительности по Либединскому: это логическая, причинная жизнь.

Из этого спора просвечивает, почему искусство было враждебно революции. Семинарист в Ельце: долой Шекспира и его Отелло: раз не будет денежного обращения, не будет и ревности. Просвечивает и их гонение на искусство теперь (разрушение памятников) и становится понятным, почему писатели не питаются устной словесностью народа.

Конец Горького несомненный, я был прав, что уход Толстого и приход Горького значили конец того и другого, но у Толстого кончина христианская (сознательная), у Горького глупая. Я очень боюсь, что этот хитрый человек почуял катастрофу и удрал, что вообще его конец означает близость катастрофы…