Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

Первое время Ю. Гастев жил в семье одноклассника своего старшего брата, но вскоре обратился в суд с требованием о возвращении хотя бы одной комнаты из квартиры на Петровке, где раньше (в доме Центрального Института Труда) жила вся семья Гастевых. Иск несовершеннолетнего сына врага народа был поддержан отделом опеки Коминтерновского РОНО — и такое бывало. В иске ему было отказано, поскольку, как совершенно резонно отметил суд, к тому времени истец перестал иметь какое-либо отношение к ведомству, к которому относился дом. Однако тем же решением суд обязал жилищный отдел Коминтерновского района предоставить Ю. Гастеву жилую площадь. После осмотра нескольких трущоб, любезно предложенных жилотделом, Юра остановил свой выбор на восьмиметровой комнате без соседей на Неглинной (номера Сандуновских бань, как орудие угнетения трудящихся, были заселены немедленно после третьей русской революции). Комнату, о былой роскоши которой свидетельствовали лишь метровые наружные стены и крохотное окошко под потолком (дабы нескромный прохожий не подсмотрел колоритную сцену совместного купания), отремонтировали за государственный счет. И как раз вовремя — в конце лета вернулась из лагеря, за полгода до конца срока, Софья Абрамовна Гастева. Такое необыкновенное по тогдашним временам событие [20] По нынешним ― невозможное (актированных уже давно оставляют в лагере). объяснялось так называемой актировкой: специальным актом медицинской комиссии было зафиксировано, что по состоянию здоровья жена врага народа, государственная преступница Гастева не может отбыть до конца заслуженное наказание. Весной 39-го года (ей не было еще сорока) дети расстались с совсем еще молодой, почти цветущей (хотя и, разумеется, порядком издерганной) матерью. Уже к лету 40-го, когда они ездили к ней на свидание в Мордовский лагерь, она сильно изменилась, и не только от нищенского одеяния — за плечами ее уже была Лефортовская тюрьма с новейшими методами следствия и первые лагерные унижения. Еще за три года общие работы, пеллагра и общее заражение крови сделали ее старухой, хоть она была и моложе, чем ее младший сын сейчас. Мать, снабженная новеньким паспортом с «39-й статьей» [21] Положения о паспортах (секретного). и прописанная, по обычаю того [22] И теперешнего. времени, за пределами 100-километровой зоны в г. Павлово-Посаде, смогла фактически нелегально (хоть и не таясь ни от кого) поселиться у сына в самом центре Москвы, в двух шагах от Лубянки, Кузнецкого, Фуркасовского и Колобовского [23] Лубянка ― это и есть Лубянка: внутренняя тюрьма НКГБ (бывш. ЧК, ГПУ) и сам наркомат с кабинетами следователей (так называемая Большая Лубянка), улица Дзержинского (бывшая Лубянка), 2 (на эту улицу ― лишь въезд «воронков» и «эмок» в тюрьму, входы же и, главное, выходы для тамошних служителей с площади Дзержинского, бывшей Лубянской, ул. Малой Лубянки и Фуркасовского переулка), а также управление НКГБ (позже МГБ, сейчас КГБ) по Московской области («Малая Лубянка»), ул. Дзержинского, 4; Кузнецкий мост, 24 ― приемная НКГБ и бюро пропусков на обе Лубянки; угол Фуркасовского переулка (продолжение Кузнецкого моста) и ул. Кирова (так была названа в 1934 г. в честь советского варианта поджога рейхстага Мясницкая улица) ― знаменитый ГУЛаг; весь этот симпатичный перекресток молодой Гастев называл Сучьим кварталом. В Колобовских переулках (около Трубной площади) располагалось тогда Московское управление НКВД и прочие милицейские учреждения. ; отсутствие соседей в домах «коридорного типа» с лихвой окупало прелести непременного атрибута таких домов — общей уборной вокзального образца.

Тем же летом 1943 года Гастев сдал экстерном экзамены за 9 и 10 классы и поступил, по стопам старшего брата, на мехмат МГУ. Еще на экзаменах он сдружился с Грабарем (с его старшей сестрой Ольгой, весной ушедшей на фронт, он был очень дружен в Свердловске и теперь считал себя в нее влюбленным), а на первых занятиях в октябре — с Малкиным (с которым они были лишь зрительно знакомы с математической олимпиады МГУ весны 41-го года). Кроме чистой математики и музыки. у них нашлось немало общих интересов и привязанностей. Впрочем, общими, как скоро выяснилось, были и, так сказать, отрицательные эмоции. В числе таковых, наряду с общим неприятием «всего этого хамства», оказывались реакции на события, лица и ситуации вполне конкретные. Поводов и впечатлений (помимо Ж.А. Маурера и И.В. Сталина) хватало, и не последнюю роль здесь, очевидно, играла история семьи Гастевых. История эта продолжалась. Зимой с 1943-го на 1944-й год отыскались следы Алеши Гастева, и в первые же каникулы (очень кстати оказалось, что экзамены сданы за месяц до сессии) Юра отправился к нему — точнее, отправился разыскивать его по обратному адресу «п/о Вожаель» с пропуском [24] Для проезда по железной дороге (кроме пригородных и местных поездов) и покупки билета тогда был нужен специальный пропуск, на получение которого имели, в частности, право студенты во время каникул (для поездки «домой»). и железнодорожным билетом до Котласа: «А там спросите, куда ехать дальше», — любезно посоветовали ему в Московском управлении НКВД, когда он показал им обратный адрес. Послушай он этого совета буквально не добраться бы ему до цели в своем путешествии на край ночи. Но ― нет худа без добра: уже после Кирова (Вятки) поезд ехал фактически по территории Архипелага ГУЛаг, и попутчики новые были в поезде или ВОХРовцы, или бывшие зеки. Один из таких (не ВОХРовец) и подсказал юному ходоку, в каком именно месте тысячекилометровой Северо-Печорской дороги (тогда она доходила до Кожвы) находится управление Устьвымьлага. «До Весляны километров триста будет, не больше, на билет и пропуск плюнь, все равно ведь не достанешь, от контроля спрячем на третьей полке, а там до Вожаеля рукой подать — километров сорок от силы. Не забудь! — а то я в Княжпогосте сойду, в свой Севжелдорлаг гребаный, дальше не езжай, успеешь еще» [25] И ведь как в воду глядел не запомнившийся по имени доброжелатель: действительно успел (а куда не успел сам, туда самый старший брат успел). .

…То жуткое время было все еще в чем-то патриархальным: теперешних четких (на немецкий манер) расписаний свиданий, посылок и проч. не было и в помине, просто никто в лагеря (по собственной инициативе) не ездил, посылать было нечего, так что приезд очень молодого, очень нагруженного, очень худого и очень ободранного человека из «самой Москвы» воспринимался как сенсация, и даже грозный полковник, начальник управления лагеря, вершитель судеб десятков тысяч, разговаривал с ним вежливо, приветливо и чуть ли не почтительно. Приветливость более мелких «начальников» дополнительно гарантировалась несколькими четвертинками настоящей московской и чуть ли не сотней стаканов вятского самосада. До разъезда Чинья-Ворик пришлось проехать еще километров 80 по железной дороге (уже легально, с разрешением на свидание), потом несколько километров по лежневке [26] Своего рода «деревянная железная дорога» для вывоза древесины с лесоповала. ― и вот, наконец, свидание с братом; братом, когда-то водившим его в Третьяковку и Щукинский музей, показывавшим ему Сурикова и Петрова-Водкина, Ренуара и Ван Гога, безумно талантливым художником-графиком, с поразительным чувством стиля и «абсолютным зрением» на все виды изящных искусств. А сейчас он увидел, впервые в жизни (ох, не в последний!), настоящего доходягу.