Титта Руффо - Парабола моей жизни

Покончив с этим делом, я направился к центру городка, идя по главной улице. Дойдя до моста, перекинутого через Ариччу, я остановился, чтобы немного отдохнуть, и тут внимание мое было привлечено руинами в виде двух огромных конусов, расположенных справа под мостом, вблизи маленького кладбища. Я спросил у прохожего, что это за руины, и он ответил мне: «Гробница Горациев и Куриациев». Я вспомнил, что слышал когда-то в мастерской об этих шести воинах, заслуживших бессмертие тем, что они между собой разрешили длинную и кровопролитную войну между Римом и Альбой, и это тогда же воспламенило мое воображение. Тем временем стало смеркаться. Я вернулся в центр городка и, зайдя в лавочку с теми двадцатью пятью чентезими, ко* торые представляли собой все мое достояние, купил на десять чентезими хлеба, на десять — сыру и на оставшиеся пять — большой стакан вина, которое достал в ближайшей остерии. Вино было такое сладкое и крепкое, что я слегка опьянел. И вот в состоянии некоего, если можно так сказать, мрачного блаженства я вернулся на мост.

Настала ночь. Я чувствовал себя усталым, сонным. Почти ничего не соображая, спустился по узкой тропинке на кладбище, к подножию поразившей мое воображение гробницы. И там, вспоминая, как мама укачивала меня в детстве на коленях, ласково поглаживая рукой по лбу, я под кваканье лягушек, далекий лай собак и треск кузнечиков крепко заснул. Проснулся глубокой ночью. Меня разбудил холод. Было совершенно тихо. Узкий серп луны, то появляясь из-за туч, то опять скрываясь, выхватывал из темноты белый мрамор ближайших могил. Это настраивало на мысли о смерти. В сознании моем теснились какие-то образы. Я снова задремал, уже не отличая действительности от сновидений. В этом полузабытьи я видел себя римским воином, взрослым мужчиной с грудью гладиатора, в великолепной обуви с золотыми пряжками, в роскошном, украшенном резьбой шлеме, со щитом и коротким мечом с чеканным изображением военных аллегорий, в богатейшей пурпурной мантии. . . Я проснулся окончательно, когда запели далекие петухи. В окружающей меня действительности не было ничего похожего на мои сны. Упадок сил и невыносимый холод вызвали у меня судорожную зевоту. От нее и от поднявшейся одновременно икоты я так и не смог избавиться всю дорогу, пока шел в мастерскую. В шесть утра я уже был там и, сев в ожидании хозяина на землю' у дверей, тотчас задремал. Мастро Пеппе очень удивился, застав меня уже на месте, и спросил, в какой гостинице я провел ночь. Узнав правду, он с трудом мог поверить мне, но поверив, очень пожалел меня.

Как только мастерская была открыта, я с большим рвением принялся за работу. Вычистил скамьи, привел в порядок разбросанное железо, подмел пол, сгреб в одну кучу повсюду валявшуюся стружку, разложил по размерам железные прутья, разбил куски каменного угля для кузнечного горна. И, проделав все это, почувствовал удовлетворение.

Когда пришли рабочие — пробило семь — они с удивлением переглянулись. Мастерская была неузнаваема. Мастро Пеппе, который попыхивая трубкой, молча, со вниманием наблюдал за моей работой, наконец подошел ко мне и, хлопнув меня по плечу, сказал: «Ты славный парнишка». И спросил меня, завтракал ли я? Я ответил, что вообще никогда не завтракаю, но если бы мне сейчас и захотелось поесть, я бы этого не смог по той причине, что в кармане у меня ни одного сольдо. И тут же попросил хозяина оплачивать мне полдня тотчас же, как только первая половина работы будет мною выполнена. Иначе мне не на что будет питаться. Он великодушно обещал, что в первую неделю будет платить мне одну лиру в день и в полдень выдал эту лиру авансом. В общем мне в несколько часов удалось завоевать доверие хозяина и уважение рабочих.- Я был по-настоящему горд и доволен собой.

Этот первый рабочий день имел для меня большое значение. Я смог сразу убедиться в превосходстве моих знаний по сравнению с другими рабочими. Кроме стольких ошибок в самом распределении работы, я отметил еще, что многое из того, что можно было проделать в несколько часов, отнимало у них целый день. В полдень, когда все ушли обедать с тем, чтобы возвратиться только в два, я остался в мастерской и на авансированную мне лиру купил кусок хлеба с деревенским сыром и большой стакан вина. Я поел, сидя на деревянном чурбане у дверей, раздумывая над событиями, вызвавшими столь глубокую перемену в моей судьбе. Чего только я не передумал и не перечувствовал за эти часы отдыха и одиночества в печальном молчании громадной мастерской. Я задавал себе вопрос: сколько же времени придется мне прожить с этими новыми для меня людьми, лица которых в большинстве случаев выражали жестокость, с людьми, лишенными инициативы, грубыми и равнодушными к работе. Мастро Пеппе вернулся раньше других и спросил, сколько я истратил на обед. Я ответил, что израсходовал только двадцать чентезими, а остальной частью денег, оставшихся от лиры, уплачу за ужин и помещение для ночлега. Мастро Пеппе проявил по отношению ко мне подлинную чуткость и почти отеческую заботу. Прежде чем рабочие возвратились с обеда, он повел меня в скромный домишко, где нас встретила пожилая женщина, мачеха, как сказал мне хозяин, самого молодого из его служащих, которого звали Ригетто. Мастро Пеппе, с большой похвалой отозвавшись обо мне, объяснил старухе мое положение и предложил ей хорошо устроить меня на ночь, чтобы я сегодня же мог как следует выспаться. Женщина согласилась. Сказала, что устроит меня наилучшим образом в маленькой комнатке по соседству с ее пасынком. Договорились и о цене: тридцать чентезими за ночь. Вернувшись в мастерскую, хозяин объявил Ригетто, что я буду жить у него. Парнишка хлопнул меня по плечу, выражая этим свое удовольствие. Все это очень подбодрило мой упавший дух, и я с усердием поработал до вечера. Когда кончился рабочий день, я, чувствуя себя несколько усталым, пошел поесть в остерию на главной улице городка. Хозяина этой остерии звали сор Джулиано. Это был любезнейший старичок, который настолько проникся ко мне сразу же живейшей симпатией, что всего за сорок чентезими необычайно сытно накормил меня и предложил еще большой стакан вина, кстати, сыгравшего со мной ту же шутку, что и вино, выпитое накануне. Я пошел домой, мечтая лечь в постель. Каково же было мое горькое разочарование, когда я увидел, что мачеха Ригетто приготовила для меня соломенный тюфяк, брошенный на пол в углу темной комнаты, где хранились кукуруза и картофель, а по стенам тянулись гирлянды из чеснока!

В этой темной кладовке не было ни одеяла, ни умывальника. Со мной в полном смысле слова обошлись, как с собакой. И хотя я чувствовал себя униженным и оскорбленным, я все же постарался побороть в себе чувство возмущения, подумав, что мачеха Ригетто, по-видимому, никогда не была матерью. И с тем, данным мне от природы умением приноравливаться к любым обстоятельствам — умением, сопровождавшим меня всю жизнь, я спокойно заснул, воображая, что мама укрывает меня шерстяным одеялом, подоткнув края его под матрац.