Титта Руффо - Парабола моей жизни

Я дебютировал в «Силе судьбы». Партию Элеоноры пела Эстер Адеберто, сопрано с богатейшим голосом, высокая брюнетка с пышными черными волосами, окруженная многими поклонниками. Партию Альваро с подлинным артистическим блеском исполнял испанский тенор Эмануэле Исквиердо, тот самый, который устроил мне прослушивание в присутствии Кавалларо и содействовал заключению со мной контракта. Мы с ним стали добрыми друзьями и были неразлучны в течение всего сезона. Кавалларо совсем захлопотался в подготовке дебюта своей труппы. Неизменно присутствуя на репетициях, входя во все подробности постановки, он выполнял обязанности режиссера-постановщика. Что касается моего личного успеха, то он придавал ему огромное значение отчасти, может быть, потому, что безудержно расхвалил мой голос абонентам театра, отчасти же потому, что я был самым молодым из артистов его труппы. Первое представление прошло для меня, да и для всех участвующих, с большим успехом. Единодушны были поздравления завсегдатаев театра Комунале, и Кавалларо принимал их с восторгом и гордостью. Когда опера кончилась, он в полном энтузиазме вбежал ко мне в уборную, и, хлопнув меня по плечу, закричал на сицилийском диалекте: «Ну и ну! Что за мы! Дон Пеппино никогда не ошибается!» И подвернувшийся тут же суфлер-сицилиец, видавшая виды старая театральная крыса, также сказал мне: «Доволен? Это, мальчик, ус-пе-хи-ще!» Был ли я доволен? Об этом и говорить нечего. Голос мой, кстати, признали все без исключения и пожелали это подчеркнуть, потребовав в конце спектакля, чтобы я вышел к рампе один. Бенчини, присутствовавший на представлении со всей семьей, зашел ко мне сияющий и пригласил меня к себе на завтра к обеду. Я чувствовал себя как бы окруженным заботой. Местная пресса, рецензируя спектакль, высказалась с большой похвалой о Кавалларо, сумевшем собрать ансамбль великолепных артистов, среди которых упоминалось и мое имя, как имя певца исключительного, которому предстоит самая блестящая будущность. Кавалларо, ни минуты не колеблясь, стал следить за каждым моим шагом. Оставаясь в тени, он, так же как и Бенчини, старался играть в моей жизни роль некоего «спасительного провидения».

Каждый вечер до начала спектакля он приходил ко мне в уборную, чтобы выпустить меня на сцену с добрыми пожеланиями. Присутствовал он на спектакле всегда в конце партера, иногда сидя, иногда стоя в местах за креслами. Когда публика аплодировала, он торжествующе оглядывался по сторонам, раздавая улыбки, одобрительно жестикулируя и кивая головой, как будто аплодисменты относились к нему. Обращая затем взоры на меня, поющего на сцене, и описывая правой рукой два или три завитка, как бы рисующих над моей головой некий ореол, он восклицал настолько громко, что все его слышали: «Ну и ну, вот так феномен!» Это было в его устах выражением наивысшей похвалы. «Если будешь слушаться дона Пеппино, — твердил он мне постоянно, — станешь самым великим баритоном нашего времени».

Следующей постановкой была «Богема». Она также прошла с огромным успехом для всех артистов. Нам пришлось бисировать вальс во втором действии, где голос мой на фразе «Чудные грезы», так же как и в финале, вырастал до гигантской звучности и разливался так широко и громоподобно, что покрывал оркестр и все другие голоса. Кавалларо сравнивал его с Ниагарским водопадом, и, кстати, эта его гипербола вошла в поговорку. После окончания спектакля публика расходилась, напевая или насвистывая арию «Чудные грезы». «Богема» стала любимейшей оперой Катанцаро и дала самые блестящие финансовые результаты. Театр был всегда переполнен. Я радовался этому еще и потому, что, исполняя партию Марселя, получал возможность меньше выступать в других, более утомительных операх моего репертуара.

После двух месяцев зимнего сезона, проведенного в Калабрии, мы перебрались в Сицилию. Первым городом в нашем турне была Катания. Мы переплыли Мессинский пролив в чудесную погоду. Весь путь я оставался на верхней палубе нашего пассажирского парохода. Моя длинная шевелюра развевалась по ветру, и я пел во весь голос на открытом воздухе под аплодисменты матросов. Некий синьор из Мессины угостил меня старым сиракузским вином. Кавалларо провозгласил тост за мой будущий успех и объявил, что Катания — самый прекрасный город в мире. Нечего говорить о том, что он сам был родом оттуда. Я, державшийся с ним теперь очень непринужденно, постоянно над ним подтрунивал и не побоялся напомнить ему, что впереди Катании идет Рим. Он ответил, что в Риме слишком много духовенства, из-за которого черно на улицах, и что по этой причине он не променял бы уголка Катании на весь «Вечный город».

Прибыв в Мессину, мы тотчас же проехали в Катанию, где я поселился вблизи театра Национале, так как именно здесь должна была выступать труппа. Вечером в кафе Тринакрия Кавалларо представил меня кое-кому из своих друзей, среди которых я припоминаю его агента и секретаря Этторе Шиуто и какого-то журналиста маленького роста, темнокожего и уродливого, с лицом, изрытым оспой. Ко мне подошел также красивый молодой человек с черными усиками, элегантно одетый. «Это,— сказал Кавалларо, указывая на меня,— мой баритон Руффо Титта, а это,— продолжал он, указывая на молодого человека,— один из самых видных адвокатов Катании и самый выдающийся оратор Сицилии, Джиджи Макки. На этих днях он выступит в саду Беллини, и мы пойдем вместе его послушать». Прощаясь со мной, Макки обещал прийти завтра на репетицию, чтобы как можно скорее услышать меня, так как слух о моих успехах в Калабрии уже переплыл пролив.

Джиджи Макки стал очень скоро моим закадычным другом. Человек высокой культуры и увлекательный собеседник, он при этих исключительных достоинствах обладал еще прекраснейшим голосом — тенором и отличался тончайшим музыкальным вкусом. Он страстно любил искусство и театр, и если бы он посвятил себя пению, то ему, вне всяких сомнений, удалось бы выделиться и на этом поприще не меньше, чем в ораторском красноречии, в котором он был поистине колоссален. Он представил меня своим друзьям. Вспоминаю депутата Пеппино Де Феличе, человека энергичного, смелого бретера, блестящего журналиста и, подобно Макки, остроумного оратора и собеседника. Я познакомился также с Джованни Грассо и Анджело Муско, которых почти не знали в то время даже в Сицилии и которые через несколько лет стали самыми знаменитыми итальянскими актерами, игравшими на сицилийском диалекте. У меня создался, таким образом, круг знакомых из людей избранных и приятных. Но среди них Джиджи Макки был мне ближе всех по духу и по сердцу.

Я выступил в партии Марселя в «Богеме» с оглушительным успехом. После этого пел в «Бал-маскараде», «Рюи Блазе», «Джиоконде», «Риголетто», операх, в которых мое искусство вокалиста неизменно росло и совершенствовалось. Я стал любимцем города. Макки чрезвычайно радовался этому, и когда он на несколько часов освобождался от своих занятий, то проводил свободное время со мной. Кроме того, он постоянно бывал у меня в уборной. Мы обсуждали, как это уже имело место с Гаэтани в бытность мою в Ливорно, интерпретацию различных образов, и Макки с большим тактом, нисколько не настаивая и не подавляя меня своим культурным превосходством, давал мне очень ценные советы. Я внимательно к ним прислушивался, и мое исполнение ролей с каждым днем заметно совершенствовалось. Макки был в свое время ближайшим другом знаменитого баритона Дельфино Менотти. Он старался передать мне прекрасные достижения и великие вокальные традиции, воспринятые им непосредственно из уст тех многих знаменитых певцов, с которыми ему довелось встретиться и много общаться. Между нами разгорались интересные споры об искусстве. Охотно признаю, что когда закончился сезон в Катании, мои знания по литературе, истории и искусству значительно расширились, и обязан я был этим драгоценному общению с Макки. Как я радовался, когда он своим ясным и живым словом открывал мне новые горизонты, и я узнавал множество вещей, о которых не имел ни малейшего понятия! Кавалларо, используя то влияние, которое оказывал на меня Макки, зачастую просил его уговаривать меня петь в экстренных, не предусмотренных в контракте спектаклях, само собой разумеется, без какого бы то ни было вознаграждения. И я никогда ему не отказывал. Таким образом дону Пеппино удавалось заставлять меня петь до двенадцати раз подряд с перерывом всего лишь в один день между каждым выступлением. Возмущенный, наконец, этой эксплуатацией, Макки предложил Кавалларо не вмешивать его в дела, непосредственно связанные с контрактом и открыто встал на мою сторону, стараясь защитить меня от беззастенчивых требований импресарио. Но Кавалларо, желая в свою очередь подчеркнуть свое расположение ко мне и то, что он способен на все, чтобы сделать мне приятное, спросил меня, в какой опере я желал бы выступить еще, чтобы расширить свой репертуар. Я мечтал тогда о многих новых образах и предложил ему хотя бы Валентина из «Фауста». «Хорошо,— ответил он, не задумываясь,— на будущей неделе поставим „Фауста"». И он сдержал слово, точно каждое мое желание являлось для него священной обязанностью. И вот мы вдвоем, Макки и я, занимаемся анализом великолепного образа Валентина, и я стараюсь постичь его, проникнуться им до мельчайших подробностей. И так же тщательно, как над ролью Валентина, я работал в то время над всеми ролями, которые мне довелось исполнить.