Титта Руффо - Парабола моей жизни

Впечатление от Каира было ошеломляющим. Мне казалось, что меня перебросили в новый, совершенно незнакомый мир. Вид белых плащей и красных тюрбанов в соединении с разлитым повсюду и не поддающимся определению запахом сильно воздействовали на мое воображение. Мне захотелось самому тотчас же нарядиться в национальную одежду, чтобы не отличаться от окружающей меня необычной среды и всецело слиться с ней. Внутренний мир араба остался непоколебленным в течение веков, и где-то в глубине страны, вероятно, существует кое-что, не изменившееся со времени фараонов. Завоевание Римом, владычество Наполеона, захват колонизаторами-англосаксами — все это прошло, точно туча, которая, по пословице, проносится бесследно.

Я нашел себе комнату против театра Хедива во французском пансионе, который содержала очень приветливая пожилая дама. Хотя меня и предупреждали, что выходить по вечерам нельзя, что из-за сильной ночной сырости это опасно для тех, кто еще не акклиматизировался, любопытство взяло верх над осторожностью. Я не хотел слушать ничьих советов и настаивал на том, чтобы пойти с друзьями осматривать ту часть города, где живут арабы. Было часов девять вечера. Легкое пальто плохо защищало меня от сырости, и она охватывала меня все плотнее и ощутимее. При входе в арабский квартал перед моими глазами открылась фантастическая картина, ярко освещенная и всячески озвученная. Мы попали в лабиринт улочек и переулочков, кишевших людьми всех цветов и изъяснявшихся на самых немыслимых и непонятных наречиях. Среди них негры, сидя на корточках на земле, работали при свете ацетиленовых ламп над занятными вещицами из меди, которые они украшали арабесками. Позади таинственных лавчонок юноши, ни на мгновение не останавливаясь, играли на дудках, волынках, били в барабаны, извлекая звуки то резкие, то глухие. Разными голосами на пороге своих лавок вопили торговцы, стараясь привлечь внимание иностранцев. Все это производило шум до такой степени оглушительный и действовавший на нервы, что я не мог дождаться момента, когда мы выберемся из этой ужасающей толкучки.

Я попросил приятеля, исполнявшего обязанности переводчика, показать нам нечто значительное и самое характерное. Он не нашел ничего лучше, как проводить нас в одноэтажный дом, где почти обнаженные женщины с открытой грудью и животом сладострастно плясали, извиваясь так, что казались змеями в человеческом образе. Это был какой-то адский вертеп. Продавцы предложили нам крошечные бутылочки с ароматами до такой степени резкими и стойкими, что достаточно было нескольких капель, брызнувших на мою одежду, чтобы запах этот держался в ткани упорно и неумолимо в течение нескольких недель. Потом мы попали в улочки не шире тропинок. Какие-то, казалось, дремлющие старцы сидели на земле на ковриках, курили трубки с огромными мундштуками и с закрытыми ртами монотонно тянули что-то нараспев. Это было зловещее зрелище. Мне почему-то пришло в голову, что эти мумии могут в одно мгновение окружить нас и затащить в какой-нибудь подземный лабиринт. Я не мог подавить в себе чувства страха и попросил товарищей уйти отсюда. Я вернулся домой оглушенный, переутомленный, опустошенный, а на другой день утром проснулся с головной болью. Когда слуга араб, который объяснялся понемногу на всех языках, принес мне завтрак и, подняв сетку от москитов, взглянул мне в лицо, он сразу определил: «Синьор больной» и побежал к хозяйке за градусником. И действительно: температура у меня поднялась до тридцати девяти и на лице и руках выступили какие-то маленькие черные пятна. Я был страшно расстроен. Однако болезнь моя — в этом убедила меня хозяйка пансиона, принявшая во мне сердечное участие,— отнюдь не была опасной. Я заболел местной лихорадкой — «денгой», и если лечить ее как следует, можно было выздороветь в неделю. Я должен был дебютировать в «Аиде» и мне следовало появиться на репетиции, которую принято проводить перед представлением каждой оперы. Теперь же возникла необходимость предупредить дирекцию театра, что явиться на репетицию не могу, так как заболел денгой и лежу в постели с высокой температурой. Администрация театра в свою очередь была вынуждена изменить порядок представлений и заменить меня другим артистом. Это неприятное происшествие оказалось для меня весьма убыточным, и я так сильно страдал от создавшегося положения, что иногда по вечерам, лежа в одиночестве в своей комнате в чужой стране, где не знал никого, кроме старушки хозяйки пансиона и ее слуги араба, признаюсь, принимался плакать. На третий день после того, как я заболел, доктор прописал мне микстуру, горькую как яд, и уверил меня, что, принимая три раза в день по столовой ложке этого снадобья, я в течение недели избавлюсь от денги. Желая только одного — выздороветь как можно скорее, я, несмотря на немыслимую горечь проклятого лекарства, стоически проглатывал свои три полные ложки каждый день. И действительно, в течение недели температура спала и с ней вместе пропали все черные пятна. И, конечно, я тотчас же поспешил сообщить в дирекцию о моем выздоровлении, заявив, что готов выступить в любую минуту. Как же горько было мое разочарование, когда, явившись в театр, вдруг увидел, что никто не обращает на меня никакого внимания. Коллега, заменявший меня в «Аиде», решительно отказывался возвратить мне мою партию, и администрация театра не знала, как разрешить этот вопрос. Тогда я сам обратился к моему коллеге, певцу с мировым именем, но уже совсем потерявшему голос. Я попросил его принять во внимание, что не мог выступить только потому, что тяжело заболел денгой. Но он ответил мне только непристойной фразой, рифмовавшейся со словом «денга». Эта грубость души и грубость в манере выражаться меня и поразила, и оскорбила, и страшно разозлила. Мне не верилось, что настоящий артист способен на такую низость. Я, конечно, не преминул ответить ему так, как он этого заслуживал, но вернулся домой весьма опечаленный. Я был нервно потрясен и воспринимал происшедшее как полный крах. Заснуть в ту ночь я, разумеется, не мог. На другой день утром я снова пошел в театр; обратился к дирижеру оркестра Алессандро Поме и как можно вежливее спросил у него, когда он думает дать мне выступление и в какой именно опере. Он тоже принял меня очень невнимательно и ответил уклончиво, что единственной возможной для меня оперой осталась «Самсон и Далила». Я — поскольку уже немного знал эту оперу и до появления на репетиции оставалось пять дней — согласился сразу же, несмотря на то что мне очень не улыбалось дебютировать в партии верховного жреца, единственной, которая могла быть мне предложена. Но важнее всего было тем или иным способом включиться в работу и завоевать себе место в театре. Ибо горе бедному артисту, если он имеет несчастье заболеть, особенно в начале карьеры. Все его надежды могут сразу рухнуть. Коллеги жалеют его и все наперегонки стараются его утопить. Надо считать редким случаем, если он встретит кого-нибудь, кто протянет ему руку помощи, желая спасти от крушения. Если он от природы наделен великолепнейшим голосом, найдут, что он недостаточно вынослив — и вот удобный случай для любого сердобольного коллеги, который распространит слух, что он болен туберкулезом, или что голос его пострадал от какой-нибудь другой болезни. В общем, молитесь, о артисты, молитесь о том, чтобы быть всегда здоровыми! В противном случае вы за это здорово поплатитесь.