Владимир Ковтонюк - Разъезд Тюра-Там

Но… Вот награда!

Игорь Сторожук, сидевший за спиной Васильева и носивший незамысловатую «партийную» кличку Гоша, тихонько положил ручку на стол (в напряженной тишине это прозвучало, как выстрел) и удовлетворенно вздохнул, видимо оттого, что удалось «сдуть» из лекций ответ и остаться незамеченным за этим занятием. Васильеву даже показалось, будто Гоша вызывающе заложил руки за голову и смачно потянулся.

— Так, молодой человек, — тут же прозвучал голос Генриха Наумовича. — Вы уже готовы?

— Нет, нет, что вы, — пролепетал как можно убедительнее Гоша.

И Васильев, не оглядываясь, представил себе выражение его чрезмерно выпуклых глаз («шаров»), за которые Гоша носил запасную, более законспирированную кличку, «Шара».

— Ну, ничего, ничего, — сказал по-отечески нежно Генрих Наумович. — Идите сюда, вместе подготовимся.

Как только Гоша, с обреченно поникшей головой, прошел, будто на заклание, мимо Васильева, тот тут же, не давая никому вклиниться, пошел за ним и удачно подсел к намеченному доценту. Оказалось, что остальные студенты тоже давно подготовились, и как только Генрих Наумович получил свою жертву, вся группа тут же рванула к намеченным преподавателям. Каждому студенту по преподавателю.

— Вы тоже готовы? — несколько удивился Скубачев столь дружной миграции студентов.

— Так, что там у вас? — доцент, как показалось, брезгливо повертел, держа за угол каждый листок. — Формула истечения?

При этом выражение лица Скубачёва было таким, будто он был абсолютно убежден, что Васильев «содрал» ответ на билет. «И совершенно справедливо», — отдал ему должное Васильев.

Доцент, наконец, нашел чистую страницу и задал первый вопрос. Разумеется, из числа десяти, коронных!

Васильев почувствовал, как от радости слегка запылали щеки, но заставил себя собраться, чтобы не выпалить ответ сразу. Он сделал вид, будто напряженно думает.

В то же время медлить с ответом тоже нельзя, сочтут дураком. И он ответил точно в нужный момент.

Тогда Скубачев задал второй вопрос. И вновь из своих десяти.

И вновь после секундной паузы получил четкий, исчерпывающий ответ.

Наконец был задан последний, десятый вопрос. Доцент уже взял зачетку, вывел после названия предмета букву «О», затем «Т». И тут, может потому, что на листке осталось свободное место, а может, почувствовал, что идет какая-то непонятная ему игра…

Но нет, вроде бы все честно. Да и парнишка, отвечающий на вопросы, преданно смотрит на него невинными голубыми глазами.

И тогда Скубачев решил подстраховать себя еще одним, одиннадцатым вопросом.

Может, силы молодого организма были настолько мобилизованы на непременную сдачу экзамена, а может, он и на самом деле великолепно знал любимый предмет, но Васильев, не задумываясь, ответил:

— Кривая Христиановича.

И попал в точку!

«Л» — теперь уже без сомнений — вписал в зачетку доцент.

Экзаменационная сессия начиналась 15 мая, но все курсовые работы и большинство зачетов были сданы, впереди майские праздники, и Васильев, лежа на койке в общежитии, под аккомпанемент назойливого апрельского дождя решал, как «убить» несколько свободных дней.

Решение пришло неожиданно: уехать к родственникам, живущим в военной городке в Киевской области.

Сумасбродная на первый взгляд идея так захватила его, что он немедленно стал ее осуществлять. Он взял взаймы до стипендии денег, через пару часов был во Внуково, еще через час — в Киеве, к вечеру добрался в Белую Церковь, а десять утра следующего дня, находясь будто в другом мире, шел загорать на речку, пораженный разницей в состоянии природы там, в Москве, и здесь.

В Москве пасмурно, холодно и сыро, здесь же лес успел укрыться яркой, слегка желтоватой, похожей чем-то на пушок цыпленка, листвой; благоухала распустившаяся сирень, а одуревшие соловьи непрерывными соло заманивали в любовные сети своих невзрачных подружек.

Александровский парк, спрятавший в трехсотлетних одичавших глубинах руины дворца гетмана Мазепы и каскады прудов, отражавших в зеркалах черных таинственных глубин эти руины, питал реку Рось хрустальной родниковой водой.

На крутом берегу, на пригреве, Васильев раскинул темно-синее суконное одеяло, бросил на него тетради с лекциями, разделся до плавок и подставил свое тренированное гимнастикой тело сказочно ласковым солнечным лучам, окидывая взглядом благодать возрождающейся природы, частицей которой он сейчас ощущал себя.

У самой реки загорали две женщины. Они, казалось, не замечали его, болтали о чем-то своём, и изредка их беседа прерывалась несколько вызывающим смехом, таким, каким обыкновенно смеются женщины, уверенные, что рядом с ними никого нет.

К полудню солнце разыгралось вовсю. Стало жарко, так жарко, что можно было бы искупаться, если бы не знать, что отражавшая редкие облака река еще не успела прогреться.

Одна из женщин, как сразу же отметил Васильев, необыкновенной красоты, подошла к реке, зачерпнула ладошкой воду и стала осторожно плескать на себя. Резкая разница температур воды и тела заставляла ее легонько вскрикивать. Когда же она нагнулась в очередной раз, ее грудь выскользнула из купальника и, высвобожденная, налитая соблазнительной тяжестью, бесстыдно качнулась.

Женщина привстала и, убедившись, что Васильев не сводит с нее глаз, будто нехотя стала убирать непослушную грудь в купальник.

— Теть, нагнись еще! — попросил вдруг с противоположного берега взволнованно срывающийся мальчишеский голос.

Женщина нестрого улыбнулась, погрозила в ту сторону пальчиком:

— Ишь, чего захотел! Мал еще! Мамкино молоко лучше вытри!

От увиденного сердце Васильева едва не выпрыгивало в уши, во рту пересохло и захотелось пить.

Женщина, угадывая его состояние, попросила:

— Молодой человек, вы не на родник собираетесь?

По правде говоря, Васильев собрался было уходить домой, так как дальше находиться здесь было просто невыносимо. Однако на ее вопрос он все же согласно кивнул.

Она подошла и, неотрывно глядя серыми, ласковыми глазами, в которых одновременно был и вызов и насмешка, и глубина которых была все равно, что опасный бездонный омут, полный, как известно, чертей, сказала:

— Ольга.

И протянула для знакомства руку.

Она была необыкновенно красива. Такими вызывающе красивыми делает женщин весна. Припухлые, влажные губы, небольшой, слегка вздернутый носик, короткие, но густые, рыжеватые на солнце волосы, бесцветный пушок на икрах дивных ног. Что и говорить, весна добилась своего. Васильеву осталось только взять да и потерять голову.

Он был в том возрасте, когда почему-то нравятся женщины постарше. Может, потому, что они, дивные в своей грешности, уже узнали мужчин, в то время как сверстницы кроме как дурнушками или глупышками не воспринимаются.