Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

— подтвердил Гулиа, заметив мой порыв. И фамилии русские, и в православные церкви ходят, и лицом симпатичные — темноволосые, курчавые такие, и спортом занимаются. Но самое главное — считают себя русскими, хотя матери, а у кого-то и отцы евреи, да еще те …

Вот выход из положения, вот решение еврейского вопроса, по крайней мере, в России. Итак — породнимся с евреями, но потомство дадим русское. С еврейским умом и хитростью, но с нашими благородством, духовностью, да и фамилиями!

Нет, за это надо выпить — это же гениальное решение! — и Гулиа наполнил бокалы.

Я долго думал о том, в какой форме мне дальше описывать жизнь моего героя. То ли делать это в третьем лице — способ, к которому обычно и прибегают, то ли дать герою самому рассказать о себе, а потом просто собрать и соединить воедино его рассказы. Я попробовал писать и так, и этак. И окончательно склонился к тому, чтобы дать рассказчику своими словами и словечками, байками, со свойственным ему колоритом, самому рассказать о себе. Во-первых, пусть потом мой герой попробует заявить, что о нем что-то не так сказано. Сам все своими словами сказал о себе — я только собрал материал! Во-вторых, в третьем лице поневоле будешь щадить своего героя (уважаемого человека!) и не напишешь всей голой и горькой правды, которую можно узнать только от самого героя. Так пусть он сам и отвечает за свои слова!

Ну, а там, где без этого нельзя будет обойтись, я буду вмешиваться в рассказ героя и вносить соответствующие комментарии.

Итак, предоставим слово нашему герою…

Оказывается, я помню себя и мир вокруг меня еще до моего рождения. Лев Толстой был уникален тем, что помнил свое рождение, и этим мало кто другой мог похвастать. Я рождения своего не помню, но мне потом об этом много раз рассказывали. Но оказалось, что я помнил событие происшедшее в городе Тбилиси, где мы жили летом в июле или августе 1939 года, хотя я родился на несколько месяцев позже — 6 октября 1939 года. А дело было так.

Как-то лет в пять, только проснувшись утром, я вдруг спросил у мамы:

— А где находится кино «Аполло»?

Мама удивленно посмотрела на меня и ответила, что так раньше назывался кинотеатр «Октябрь», что на Плехановском проспекте, это ближайший к нашему дому кинотеатр. Но так он назывался еще до войны. Я продолжал:

А помнишь, мама, кино, где человек застрял в машине, и его кормили через вареную курицу, как через воронку? Наливали, кажется, суп или вино. Было очень смешно … Это мы с тобой видели в кино «Аполло».

Мама ответила, что это мои фантазии, потому что, во-первых, я никогда в кинотеатре «Аполло» или «Октябре» по-новому, не был (меня водили иногда только в детский кинотеатр, тоже поблизости), а во-вторых, это я рассказываю о фильме Чарли Чаплина, который могли показывать только до войны.

Я, не обращая внимания на слова мамы, продолжал:

— Вдруг кино прекратилось, раздался свист, крики, и зажегся свет. Все стали смеяться, потому, что мужчины сидели голые, без рубашек и маек. Было очень жарко и они разделись … Ты сидела в белой шелковой кофте. С одной стороны от тебя сидел папа, а с другой — дядя Хорен, оба были без маек и хохотали …

Мама с ужасом посмотрела на меня и спросила:

— А где же сидел ты? Если ты видел это все, то где же был ты сам?

Не знаю, — подумав немного, ответил я, — я видел вас спереди. Вы сидели на балконе в первом ряду. Может, я стоял у барьера и смотрел на вас?

Мама замотала головой и испуганно заговорила:

— Да, действительно, такой случай был, я помню его. Но это было до твоего рождения, летом 1939 года. Отец ушел в армию в начале 1940 года, и ты его не мог видеть в кинотеатре. Я бы не понесла младенца в кинотеатр, да и была уже зима — никто не стал бы раздеваться от жары. А я точно помню, что была беременной, и твой отец повел меня в кино на Чарли Чаплина. А был ли там дядя Хорен, я не помню. Но сидели мы точно на балконе в первом ряду. Но как ты мог знать о балконе в кинотеатре «Октябрь» и о барьере на нем, если ты там не был? — И, желая проверить меня, мама спросила:

— А как выглядел дядя Хорен, ведь ты его никогда не видел? Отца ты хоть по фотографиям можешь помнить, а дядю Хорена — нет.

Дядя Хорен был очень худым, у него были короткие седые волосы, а на груди что-то нарисовано чернилами.

Мама от испуга аж привстала.

— Да, Хорен был именно таким, а на груди у него была наколка в виде большого орла … Нурик, ты меня пугаешь, этого быть не может. Наверное, кто-то рассказал тебе об этом случае, — пыталась спасти положение мама.

Ты мне рассказывала об этом?

Нет, зачем бы я тебе стала рассказывать это? Да я и не помню, был ли Хорен там. С другой стороны, ни отец, ни Хорен тебе не смогли бы этого рассказать, так как они ушли на войну. А про наколку Хорена — особенно! — и мама чуть ни плача, добавила: — Нурик, перестань об этом говорить, мне страшно! Я замолчал и больше не возвращался к этой теме. И мама тоже.

Рождения своего я не помню, а про него ведь рассказывали пикантные подробности.

Дело в том, что большевики или коммунисты, точно не знаю, кто из них, «уплотнили» нас и поселили в одной из комнат нашей квартиры семью Грицко Харченко, веселого хохла, кажется военного, и его жену — тетю Тату — акушерку. Вот эта-то тетя Тата и принимала роды у мамы в родильном отделении железнодорожной больницы.

Надо сказать, что уплотнили нас по-большевистски: в трехкомнатной квартире перед войной жили — бабушка с матерью и мужем, мама с мужем и я, тетя Тата с мужем — восемь человек. И когда на войне погибли все мужчины, и умерла моя прабабушка, посчитали, что мы живем слишком просторно. Одинокой тете Тате дали комнату поменьше, а нам подселили еврейскую семью — милиционера Рубена и его жену Риву с сыном Бориком.

Тетя Тата нас не забывала и часто приходила в гости. Я хорошо помню полную хохотушку, не стесняющуюся в выражениях. Мне было лет десять, когда она рассказала историю моего рождения.

— Мама твоя не хотела ребенка — война на носу, все об этом знали. Ну и решила она от тебя избавиться — прыгала с лестницы, мыла окна, делала гимнастику. Чтобы был выкидыш, одним словом …

Тата, как тебе ни стыдно, зачем ребенку это? — краснея, пыталась урезонить тетю Тату мама.

Но акушерка продолжала говорить, ей очень хотелось рассказать про пикантный конец истории:

— Ну и родился ты задушенный — пуповина вокруг шеи обмоталась, сам синий и не дышишь, то есть — не кричишь. А хозяйство это у тебя, — и она ткнула меня пониже живота, — окрепло и стоит, как у взрослого мужика. Это от удушья бывает, но чтобы так сильно — прямо как у мужика, я еще не видела. Ну, похлопала я тебя по попе, дала дыхание, и ты как заорешь! Это примета такая акушерская — у кого при рождении эрекция, тот таким кобелем вырастет …