Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

Сам Бут, услышав пулеметную очередь, молниеносно отстегнул ремень и, прикрывая лысую голову руками, ретировался прочь. Жюль, выскочив из кабины, метнулся в другую сторону. Несколько секунд ужаса — и все стихло, слышен был только рокот и тихий свист маховика, израсходовавшего часть своей энергии на «кинжалообразование». Участок стены института, площадью с маленькую комнатку, напоминал огромную жесткую металлическую щетку — он был густо утыкан «кинжалами» — погуще в центре и пореже на окраинах. По этой картине можно было изучать кривую «нормального распределения Гаусса».

Руководство, стоящее по обе стороны от Трили, ошалело глядело на него, как будто виновником «торжества» был не Геракл, а именно он — Трили. Сам Геракл в шоке стоял с открытым ртом, глядя куда-то в пространство. Наконец, Трили пришел в себя и взглянул на утыканную «кинжалами» стену. На секунду он закрыл глаза ладонью, видимо представив себе людей, стоящих на этом месте. Это был бы конец всему, конец полный, «амба», как говорят в народе! Резко повернувшись, Трили пошел ко входу в главное здание института. Руководство заспешило за ним.

— Маникашвили и Бут — в кабинете Самсона! — с удовольствием скаламбурил Авель Габашвили, догоняя своих коллег.

Все собрались в кабинете директора — Самсона Блиадзе. Трили сел в голове длинного стола, покрытого, как и положено, зеленой суконной скатертью. Над его головой висел портрет Ленина с открытым ртом сжимающего в вытянутой руке свою скомканную кепку, как задушенную птицу. Видимо, вождь произносил пламенную речь о необходимости отстрела реакционных ученых. Если таких, как Геракл Маникашвили, то вождь был, безусловно, прав.

Я не скажу, что Трили был мрачнее тучи, не хочу использовать набивший оскомину штамп. Но, тем не менее, это было так. Батони Тициан подождал, пока все рассядутся по местам, и молча, сорвав свои очки с носа, швырнул их по столу туда, где на самом краю друг перед другом сидели бледные Маникашвили и Бут. Самсончик вскочил с места и засеменил к остановившимся в своем движении очкам; подобрав их, он осторожно понес очки хозяину, и в поклоне подал их Трили. Тот молча взял очки и снова без разговоров зашвырнул их туда же. Самсончик бросился доставлять их обратно. Так очки проделали свой путь туда и обратно несколько раз.

Кто-то вспомнил, что Трили так швырял очки еще один раз — когда снимал начальника отдела, устроившего по пьянке пожар в служебном помещении. Начальника сняли и отдали под суд — он «достал» всех своими пьянками и безобразиями. Кого будут снимать сегодня — всем было ясно. Наконец к академику вернулся дар речи.

— Ну что, батоно Геракл, доигрался? — задал риторический вопрос академик. — Выжил талантливого человека, так что он вообще уехал из Грузии, и мы его потеряли. За год ты не смог даже повторить его опыт, имея готовую установку! Чем ты думал, когда создавал этого урода? Ведь у тебя был целый отдел в подчинении!

— Не было у меня никакого отдела, это не отдел, а сборище тупиц!

— Ах, у тэбэ нэ было атдэла? И нэ будэт! — закричал Трили, от волнения не сдержав сильный грузинский акцент.

— Пиши по собственному желанию, если не хочешь по статье! Уходи, куда хочешь, чтобы только ноги твоей у меня в институте не было! Говорят, ты хотел поработать шофером? — съязвил Трили, — скатертью дорога!

Геракл, встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью. За ним нерешительно засеменил Бут. У двери он обернулся, поклонился и, сказав «до свидания», вышел, тихо затворив за собой дверь.

Я знал, что Геракл страдает придурью, но что до такой степени — не думал. Как же еще оценить его поведение после ухода из института? Геракл, после изгнания из института, устроился мелким чиновником в Комитет по науке Грузии (был такой «младший брат» Госкомитета СССР по науке и технике). И первым делом он вызвал с отчетом об академической науке … самого Трили! Это стало анекдотом — сотрудники института только и говорили друг другу: «слышал новый анекдот — Маникашвили вызвал к себе Трили!».

И чтож, Трили пришел и спокойно доложил об успехах академической науки. Но перед уходом на доклад, он позвонил своему другу, Председателю Комитета по науке и сказал: — Васо (Вано, Сандро и т. д.), дорогой, сделай так, чтобы этого идиота Маникашвили в твоем Комитете не было!

И не стало Геракла в Комитете; но доклад Трили он выслушать все же успел…

Лето в Тбилиси ужасное! В Ашхабаде из-за сухого воздуха жара в 50 градусов воспринимается легче, чем Тбилисские «влажные» 35 градусов. Жена с детьми отдыхала в горном Коджори, я же сидя на работе, писал «докторскую».

Я сидел перед вентилятором, периодически поливая его лопасти водой из бутылки, и когда шквал брызг прекращался, снова доставал рукопись и писал. За время пребывания в Тбилиси я проделал много теоретической работы — домой идти не хотелось, нередко я оставался в институте и на ночь. Договаривался со сторожем, забегал в магазин, брал бутылку портвейна, два плавленых сырка «Дружба» и «французскую» булку.

Часов до 11 вечера я работал — писал теорию, обрабатывал материалы испытаний автомобиля — лент с записями от «пятого колеса» и прибора «путь-время-скорость» у меня было предостаточно. А в 11 я надувал резиновый матрац и такую же подушку, которые хранил у себя под столом, и гасил свет.

В сумерках, нарушаемых только фарами проезжающих по улице Зои Рухадзе редких автомобилей и загадочным сиянием Луны, столь яркой на юге, я пил портвейн и закусывал. Налив стакан, я символически чокался с Таней, улыбающееся лицо которой вырисовывалось передо мной в лунном свете. И только проезжающий, подчас, автомобиль светом своих фар давал мне понять, что передо мной — пустота.

Выпив вино и порядком захмелев (0,75 портвейна градусов по 18–19), я, улыбаясь, ложился на матрац и засыпал, прижимая к груди упругую надувную подушку, шепотом повторяя: «Таня, Таня!»

К 9 часам утра, когда теоретически должны были приходить сотрудники, я уже был умыт и выбрит. С помощью кипятильника приготовлял себе чай и съедал остатки сыра и французской булки. Ни Хвингия, ни молодежь, работающая в отделе, не знала о моем ночном пребывании. Лиле я говорил правду — что пишу докторскую, а дома кавказские шум и гам мне мешают. Но просил об этом не распространяться среди сотрудников.

Иногда я после работы приходил домой и уж лучше бы этого не делал, хотя чему быть — того не миновать. Ведь оставались еще субботы и воскресенья, когда я хоть и вынужденно, но должен был находиться дома. И вот в один из таких дней, когда я был дома, случилась беда.

В квартире (в наших двух комнатах) стоял постоянный кавказский крик: то дети «воевали» друг с другом, то не хотели есть, а их заставляли. Понять не могу, почему детей насильно заставляют есть, ведь еда эта идет совсем не туда, куда надо. Неужели здоровый ребенок позволит себе умереть с голоду? Да он живьем съест все, что движется вокруг, но только если голоден. А если он сыт, а вокруг сырая, одуряющая жара, то полезет ли ему в рот бутерброд с толстым слоем масла и жирный сладкий гоголь-моголь?