Виктор Гофман - Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания

Некоторое время потом оба задумчиво молчали. Идя, еще дважды обернулись к толпе, которая еще долго не редела.

Сидели на бульваре, среди снегов. Бело и серебряно цвела зима. Захватывало, зачаровывало непонятное мертвое царство. Шептались ветры, припадая к оголенным деревьям; с тонким присвистом пушисто взлетала снеговая пыль. Потом опять было тихо и загадочно. И оградилось это белое царство: тонкая проволочная изгородка, сплошь залепленная снегом, выглядела крепкой стеной.

– Вам не холодно? – спрашивал Жухин, улыбаясь Зине длинною, нежной улыбкой. – Вам хорошо? — Он взял ее руку. – Нет, озябла ручка. Пусть идет домой. – И он укладывает ручку а муфту.

Зина стала молчаливой. Он наклонился к ней.

– Что это вы задумались? Не можете забыть этой женщины. Да… может быть, и это любовь. Ну, что же делать?..

Зина улыбнулась. По белой дороге, раскачиваясь, прошли две черные фигуры.

– Посмотрите, – испуганно указала она на них.

– Мне не страшно, — пошутил он… — Ну, давайте опять разговаривать. Какая у вас мама?

Зина вместо ответа поглядела на него. И опять почувствовала невыразимую нежность к нему: к его лицу, губам, рукам, голосу. Все показалось как во сне. Зачарованно цвела белая зима.

– Почему вы такой грустный? – наконец решилась она спросить. Произнесла эти слова тихо, точно прикасаясь к чему-то дорогому и нежному.

– Я не грустный, – немного удивился Жухин. – Я равнодушный. И со мною скучно. Потом, словно извиняясь: — Вам будет скучно со мной.

Он уже не сомневался, что она будет с ним. Она была ему благодарна за это.

– Вообще мы так не похожи с вами. Разные и едва ли можем понимать друг друга. Мы — чужие. — Он вяло растягивал слова. – Странно, что нас бросает друг к другу любовь.

При слове любовь Зина вдруг страшно заволновалась. Но он сейчас же переменил разговор.

– Знаете, у меня все еще звучит этот вальс. Что за навязчивый мотив.

Зина вспомнила, что уже, наверно, очень поздно. Ей давно нужно домой: что скажет мама. И завтра, ведь, рано на службу. Но так не хотелось вставать, и она знала, скажи он, она всю ночь просидит здесь с ним вместе. Как что-то смешное и детское, смутно припоминалась вдруг ее прежняя любовь к Розенгольцу.

Вдруг тихо, но властно он обнял ее. Притянул ее к себе. Она замерла, как завороженная. Он дважды глубоко и долго поцеловал ее в губы. Она молчала с испуганным видом. Потом, сильно дыша, отвернулась от него.

– Не сердись, девочка. Так надо.

Волнуясь, она стала собираться домой. Он упрашивал ее еще остаться, еще с ним пройтись. Пусть сердится мама.

– Нельзя, – грустно вымолвила Зина. И все же осталась.

– Как странно, – говорил он, когда они встали со скамьи. – Как быстро! – Потом с своей длинной улыбкой: – Бывает ли необъяснимая любовь?

Зина была как во сне. Чувствовала, что-то очень важное произошло в ее жизни. Вдруг словно стала старше. Лишь в туманном отдалении могла она припомнить теперь вчерашний день, магазин, маму. Точно все это было в прошлом году. А в душе – эта безумная, мучительная нежность.

Прощаясь, в ее подъезде, они еще раз долго и страстно поцеловались.

Дома, за вечерним чаем Зине все помнилось лицо Жухина, вальс на катке, отрывочные слова их разговоров. Мама, комната, сестра Люба, маленькие братья, блестящий самовар — все это было какое-то ненужное и далекое. Хотелось уединиться, уйти в тишину и темноту, чтобы подумать над тем, что сегодня случилось. Так много, так беспорядочно и бесконечно много случилось. Но у Зины не было отдельной комнаты: вместе с Любой она спала здесь же, в столовой, и поэтому должна была ждать. Покорно сидела она возле самовара, а в голове звенел вальс скейтинг-ринга; Зина едва удерживалась, чтобы не запеть его вслух.

Наконец убрали самовар, и ушли в свои комнаты мама и братья. Зина стала раздеваться перед диваном, где ей стелили. Вдруг, когда она расшнуровывала корсет, вспомнилась ей окровавленная женщина на улице. Зина содрогнулась. Почему случилось это сегодня, когда в первый раз она шла с ним?

Потом стала думать о Мане и ее беременности. Хотела опять удивиться Мане: как это она могла. Но уже не удивлялась, не чувствовала прежнего недоумения. И вдруг, посмотрев на себя, полураздетую, в рубашке, на минуту совершенно ясно, отчетливо почувствовала, что и она уже не та. Что-то переменилось в ней, вошло в нее, она уже почти такая же, как Майя. Это было больше чем предчувствие. На одну минуту она почувствовала себя женщиной, матерью. Испугалась и закрыла глаза. Поспешно легла в постель.

Перед закрытыми глазами все время сверкал скэтинг-ринг. Проносились, налетали, скрещивались, смешивались быстрые фигуры: льющийся свет фонарей казался потоками воды и все купались, все легко плавали в нем. Звенел опьяняющий вальс, подходили, подкатывались знакомые. Вдруг звонок: надо очистить поле. Зина видит себя, как она спешит к барьеру. Но что это такое? Там ее встречает сгорбленная женщина с окровавленным лицом и руками. Зина, однако не испугана: радостно бросается она к ней, и в то же мгновение становится ясно, что это Маня, потом, что это она сама. На минуту видна улица, сгрудившаяся толпа и ряд остановленных трамваев, точно стая глазастых зверей. Опять звенит вальс, серебристо заливается звонок, волчком вертится длинный инструктор с белым нарциссом в петлице. А сверху, низко и неуклюже склонясь над барьером ложи, смотрит Жухин.

Всю ночь снился Зине скэтинг-ринг.

Безпутин мне, по-видимому, очень обрадовался:

– Вот неожиданно-то, – действительно, уже редкий гость. Давно мы не видались. Очень рад. Когда же ты сюда приехал? — Он говорил поспешно, слегка даже как будто взволнованно. Но голос его казался мне сухим и резким. — Здравствуй, здравствуй. — И он даже потянулся целоваться. На минуту мы довольно неловко коснулись друг друга щеками и углами губ. — Как же ты разыскал меня?

Безпутин мой друг юности, и не виделись мы с ним очень давно. Когда-то целых пять лет дружно просидели мы рядом на школьной скамейке. Тогда многое, по-видимому, нас связывало и мы искренно любили друг друга. Но уже в университете, поступив на различные факультеты, мы стали видеться значительно реже. По окончании же оказались даже в разных городах.

– Ну, раздевайся скорее, да пойдем беседовать, – дружески нетерпеливо торопил меня Павел. – Давай, помогу. – Довольно неумело стал стягивать с меня пальто. Потом широко распахнул дверь в соседнюю комнату, пропуская меня вперед: – Пожалуйте.

Он очень пополнел, Павел. И хотя нос, глаза, губы, все оставалось прежним, но странно и почему-то слегка неприятно было смотреть на эти округлившиеся щеки и отяжелевший подбородок. Белокурая бородка тоже казалась чужою. Хотелось все это снять, удалить с лица, чтобы стало оно опять прежним, любимым.