Анна Вырубова - Страницы моей жизни

Так шел 1920 год. Господь через добрых людей не оставлял меня. Сколько я видела добра и участия от бедных и окружающих, и я ничем не могла отблагодарить их. Но я верю, что за меня их отблагодарит Бог Своими неизреченными и богатыми милостями. Осенью стало трудно, и я перешла жить к трамвайной кондукторше: нанимала у нее угол в ее теплой комнате. Но я оставалась без обуви. Весь день до ночи таскалась по улице… Одна из моих благодетельниц, правда, подарила мне туфли, сшитые из ковра, но по воде и снегу приходилось их снимать, и тогда я мерзла, но ни разу не болела, хотя стала похожа на тень.

Начали приходить письма из-за границы от сестры моей матери, которая убеждала нас согласиться уехать к ней. Зная, сколько риска сопряжено с подобными отъездами, мы сначала отказались, после же близкие мои убеждали согласиться. Говорили, что я чрезвычайно переутомлена и изменилась, а главное — все еще нахожусь в ежеминутной опасности. И это правда: ведь я каждую ночь ложилась, думая, что эта ночь моя последняя на земле. Столько было критических моментов: и обыски, и встречи, но Бог все время чудесно хранил меня по молитвам моих родителей и многих дорогих и близких.

В декабре пришло письмо от сестры, настаивавшей на нашем отъезде: она заплатила большие деньги, чтобы спасти нас, и мы должны были решиться. Но как покинуть Родину? Я знала, что Бог так велик, что если Ему угодно сохранить, то всегда и везде рука Его над нами. И почему же за границей больше сохранности? Боже, чего стоил мне этот шаг!..

Отправились: я босиком, в драном пальтишке. Встретились мы с матерью на вокзале железной дороги и, проехав несколько станций, вышли… Темнота. Нам было приказано следовать за мальчиком с мешком картофеля, но в темноте мы потеряли его. Стоим мы посреди деревенской улицы: мать с единственным мешком, я со своей палкой. Не ехать ли обратно? Вдруг из темноты вынырнула девушка в платке, объяснила, что сестра этого мальчика, и велела идти за ней в избушку. Чистенькая комната, на столе богатый ужин, а в углу на кровати в темноте две фигуры финнов в кожаных куртках. «За вами приехали», — пояснила хозяйка. Поужинали. Один из финнов, заметив, что я босиком, отдал мне свои шерстяные носки. Мы сидели и ждали; ввалилась толстая дама с ребенком, объяснила, что тоже едет с нами. Финны медлили, не решаясь ехать, так как рядом происходила танцулька. В 2 часа ночи нам шепнули: собираться. Вышли без шума на крыльцо. На дворе были спрятаны большие финские сани; Также бесшумно отъехали. Хозяин избы бежал перед нами, показывая спуск к морю. Лошадь проваливалась в глубокий снег. Мы съехали… Крестьянин остался на берегу. Почти все время шли шагом по заливу: была оттепель, и огромные трещины во люду. Один из финнов шел впереди, измеряя железной палкой. То и дело они останавливались, прислушиваясь. Слева близко, казалось, мерцали огни Кронштадта. Услыхав ровный стук, они обернулись со словами «погоня», но после мы узнали, что звук этот производил ледокол «Ермак», который шел, прорезывая лед, за нами. Мы проехали последними… Раз сани перевернулись, вылетели бедная мама и ребенок, кстати сказать, пренесносный, все время просивший: «Поедем назад». И финны уверяли, что из-за него как раз мы все попадемся… Было почти светло, когда мы с разбегу поднялись на финский берег и понеслись окольными дорогами к домику финнов, боясь здесь попасться в руки финской полиции. Окоченелые, усталые, мало что соображая, мать и я пришли в карантин, где содержали всех русских беженцев. Финны радушно и справедливо относятся к ним, но, конечно, не пускают всех, опасаясь перехода через границу разных нежелательных типов. Нас вымыли, накормили и понемногу одели. Какое странное чувство было — надеть сапоги…

И у меня, и у матери душа была полна неизъяснимого страдания: если было тяжело на дорогой Родине, то и теперь подчас одиноко и трудно без дома, без денег… Но мы со всеми изгнанными и оставшимися страдальцами в умилении сердец наших взывали к милосердному Богу о спасении дорогой Отчизны.

«Господь мне Помощник и не убоюся, что мне сотворит человек».

1 декабря 1917 года

Очень благодарю за пожелания к моим именинам. Мысли и молитва всегда с Вами, бедный, страдающий человек. Ее Величество читала нам все письма. Ужасно подумать, через что Вы прошли. Нам здесь хорошо — очень тихо. Жаль, что Вы не с нами. Целую и благословляю без конца. Ваш любящий друг

Мой сердечный привет родителям.

…Дорогая моя мученица, я не могу писать, сердце слишком полно, я люблю тебя, мы любим тебя, благодарим тебя и благословляем и преклоняемся перед тобой, — целуем рану на лбу и глаза, полные страдания. Я не могу найти слова, но ты все знаешь, и я знаю все, расстояние не меняет нашу любовь — души наши всегда вместе, и через страдание мы понимаем еще больше друг друга. Мои все здоровы, целуют тебя, благословляют, и молимся за тебя без конца.

Я знаю твое новое мучение — огромное расстояние между нами, нам не говорят, куда мы едем (узнаем только в поезде) и на какой срок, но мы думаем, это туда, куда ты недавно ездила — святой зовет нас туда и наш друг.

Не правда ли странно, и ты знаешь это место. Дорогая, какое страданье наш отъезд, все уложено, пустые комнаты — так больно, наш очаг в продолжении 23 лет. Но ты, мой Ангел, страдала гораздо больше! Прощай. Как-нибудь дай мне знать, что ты это получила. Мы молились перед иконой Знаменья, и я вспоминала, как во время кори она стояла на твоей кровати. Всегда с тобой; душа и сердце разрываются уезжать так далеко от дома и от тебя и опять месяцами ничего не знать, но Бог милостив и милосерд, Он не оставит тебя и соединит нас опять. Я верю в это — и в будущие хорошие времена. Спасибо за икону для Беби.

Милая, дорогая моя, — все время тебя вспоминаем и все тяжелое, которое ты испытала, помоги тебе Бог и вперед. Как больное сердце и ноги? Надеемся говеть, как всегда, если позволят. Занятия опять начались, и с Gibb's так рады наконец! Все здоровы. Чудное солнце; все время сижу! на дворе за этим забором и работаю. Кланяюсь батюшке Досифею, докторам и Жуку. Горячо целую тебя. Храни Бог.

Милая моя Аня.

Несказанно обрадована дорогими известиями, нежно целую за всю любовь вашу. Да, любовь родных душ не имеет преград, расстояние для нее не существует, но сердце человеческое все-таки жаждет вещественного знака этой любви. Это как раз то, что я усердно желала, чтобы Вы Зину видали. Да, глаза Ваши оставили на меня глубокое впечатление. Так рыдала, когда их увидела — Боже мой! Но Бог милостив и долготерпелив и Своих не забудет. Мзда ваша многа на небесех. Чем больше здесь страданья, тем ярче будет там на том светлом берегу, где так много дорогих нас ждут. Все мысленно все вместе переживаем. Родная моя, нежно Вас ласкаю и целую, вы всегда в моем сердце, в наших сердцах, как за вас молимся, о вас говорим — но все в Божьих руках. Вдали ужасно трудно, невозможность помочь утешить, согревать страдающего любимого человека — большое испытание. И мы надеемся завтра приобщаться Святых Таин — сегодня и вчера не позволили быть в церкви — но служба дома — вчера заупокойная всенощная, сегодня обедница всенощная и исповедь. Вы будете как всегда с нами, родная моя душка. Так много хотелось бы сказать, спросить. О Лили давно ничего не слыхала. Мы здоровы — я очень страдала зубами и невр. в лице. Теперь приехал Костр(ицкий). Нас лечит. Много о вас говорим. В Кр(ыму) ужасно жить теперь. Ольга А. страшно счастливая со своим маленьким Тихоном, сама его кормит. Няни у них нет, так что она и Н. А. все сами делают. Живут все в Ай. Т. Дровязгин умер от рака. Где бедная, бедная Е. В., как за них страдаешь и молишься. Это единственное, что всегда и везде можно. Погода не особенная; последнее время не выхожу, так как сердце себя нехорошо ведет. Сколько утешений в чтении Библии. Я теперь много с детьми читаю и думаю, что Ты, дорогая, тоже. Нежно целую и благословляю родное любимое дитя. Мы все вас целуем, пишите. Господь Бог сохранит и подкрепит. Сердце полно, но слова слабые.