Иван Майский - Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

Я уже говорил, что американский план ведения войны, который с санкции президента был выдвинут Гопкинсом и Маршаллом на англо-американском совещании в апреле 1942 г., исходил из чисто военных соображений и лишь в последнюю очередь учитывал требование СССР об открытии второго фронта в Северной Франции. Рузвельт считал врагом № 1 Германию и хотел прежде всего ее разгромить. Япония была для него враг № 2. С точки зрения общей стратегии войны, это было правильно. Однако в США тогда имелась влиятельная группировка, возглавляемая командующим американскими военно-морскими силами адмиралом Кингом, которая считала, что врагом № 1 является Япония. Когда летом 1942 г. благодаря сопротивлению Черчилля против организации «Оверлорда» выяснилось, что потребуется 12 месяцев подготовительной работы для осуществления данной операции в 1943 г., т.е. 12 месяцев внешней пассивности на фронтах, Рузвельт испугался: не использует ли группировка Кинга эту пассивность в своих интересах? Не сумеет ли она «убедить» решающие силы США в том, что врагом № 1 должна считаться Япония?

Борьба против такой опасности могла вестись двумя путями: или надо было оказать сопротивление Черчиллю и добиться осуществления «Оверлорда» в 1942 г., что, учитывая разницу в соотношении сил между США и Англией, было вполне возможно, или же надо было пойти на поводу у Черчилля и, отказавшись от «Оверлорда» в 1942 г., поискать какого-либо другого фронта в Европе или Африке, где американские солдаты теперь же, осенью 1942 г., схватились бы с германским фашизмом. Рузвельт выбрал второй путь, потому что это подсказывали ему все инстинкты, навыки, расчеты, надежды, понятия буржуазного государственного деятеля.

Так получилось, что летом 1942 г. в вопросе о втором фронте победу одержал Черчилль.

Когда сейчас, много лет спустя, я перебираю в памяти все подробности борьбы вокруг открытия второго фронта в те далекие дни, я снова и снова задаюсь вопросом: как могли Рузвельт и Черчилль подписывать в июне коммюнике об открытии второго фронта в 1942 г., хорошо зная, что накануне, в апреле, они решили организовать второй фронт только в 1943 г.? Как могли они заверять нас, что откроют второй фронт в 1943 г., когда они начинали операцию «Факел» осенью 1942 г.?

Черчилль мне не раз говорил:

— Врага надо всегда обманывать, широкую публику иногда можно обманывать для ее же пользы, но союзника никогда нельзя обманывать.

Переговоры о втором фронте в 1942 г. служат прекрасной иллюстрацией того, как буржуазные государственные деятели не на словах, а на деле понимали свои обязанности по отношению к союзнику.

С середины июля 1942 г. немцы начали наступление на Сталинград. Хотя советские войска проявили большое упорство и героизм в защите своих позиций, однако враг постепенно все больше оттеснял их. 15 июля были эвакуированы Богучары и Миллерово, 19 июля — Ворошиловград, 27 июля Ростов-на-Дону и Новочеркасск. Сильные бои проходили в районе Клетской, Цимлянской, Котелышковой, Белой глины и ряда других пунктов нижнего течения Дона. Эти успехи германской армии вызвали громадную тревогу в Советской стране, да и за ее пределами. В Англии вновь подняли голову всевозможные Кассандры, которые на все лады доказывали, что гитлеровская армия непобедима, что русские не смогут устоять на Волге, что это поражение окончательно подорвет силу их сопротивления и что, пожалуй, они могут начать переговоры с Германией о заключении сепаратного мира. Ведь заключили же большевики сепаратный мир с кайзером в 1918 г.!

События на советском фронте не давали мне покоя. Вот моя запись от 19 июля:

«Тяжелая неделя! Дела на фронте очень серьезны. Правда, Воронеж по-прежнему в наших руках, мы даже стали теснить здесь немцев. Но зато на юге ситуация принимает грозный характер. Мы потеряли Кантемировку, Богучары, Миллерово. Немцы заявляют, будто бы ими захвачен также Ворошиловград (Луганск). Не знаю, насколько это верно. С нашей стороны подтверждения нет. Во всяком случае наступление немцев в долине Дона развивалось в течение минувшей недели быстро и успешно, и сейчас они явно угрожают Ростову. Совершенно очевидно, что немцы идут на Сталинград, хотят перерезать линию Волги и оторвать Кавказ от остальных районов страны. Если бы им это удалось, положение стало бы критическим. Удастся ли? Какое-то внутреннее чувство говорит мне, что не удастся… Но пока нельзя закрывать глаза на то, что сейчас мы смотрим в лицо смертельной опасности для нашей страны, для революции, для всего будущего человечества».

Под датой 26 июля записано:

«Еще одна тяжелая неделя! Наши войска все отступают. Немцы захватывают один район за другим. Пал Ростов. Враг перешел Дон в его нижнем течении под Цимлянской. Все ближе и ближе фашистские полчища к Сталинграду. Все ближе и ближе к Кубани и Кавказу. Неужели мы не сможем удержать немцев? Неужели они все-таки отрежут нас от Кавказа и станут твердой ногой на Волге? Это кажется просто каким-то кошмаром из страшной сказки.

Нет! И внутреннее чувство, и холодный расчет говорят мне, что этого не должно быть… Должен наступить момент, когда отступление кончится, когда в дело будут введены свежие резервы, когда мы сможем перейти в наступление против врага, ослабленного потерями и длинной коммуникационной линией. И, судя по всему, этот момент как будто бы недалек».

В такой обстановке я не мог пассивно сидеть, сложа руки, и искал способов хоть чем-нибудь помочь моему народу в годину великого бедствия. Под датой 21 июля у меня записано:

«На последнем уикенде в Бовингдоне я обдумывал план ближайших действий… Что можно сделать, чтобы сорвать опасную летаргию британской правящей верхушки, чтобы привести в движение скованные здесь силы, чтобы облегчить рождение второго фронта?

Советское правительство серьезно ставило перед Черчиллем вопрос о конвоях [222]и втором фронте, подчеркивая, что наш народ не понимает пассивности Англии в такой грозный для нас час и что если второго фронта в 1942 г, не будет, то война может быть проиграна или, как минимум, СССР настолько ослабеет, что в дальнейшем не сможет принимать особо активного участия в борьбе.

Я решил выступить в том же духе перед частным собранием депутатов парламента и перед редакторами лондонских газет.

Запросил об этом плане Москву. Жду ответа».

Я придавал особое значение моему выступлению перед парламентариями. До сих пор мы апеллировали к Англии через ее правительство, и результаты получались для нас мало благоприятные. Теперь мы обратимся к Англии через более широкий и представительный орган страны — через ее парламент. Конечно, такой метод разговора с Англией был несколько необычен (хотя прецеденты подобного рода сохранились в политической истории Британии) и мог создать дипломатические осложнения, однако момент был слишком грозный, и я решил рискнуть: ведь исключительная ситуация требовала или по крайней мере оправдывала применение исключительных средств для воздействия на нее.