Андрей Аникин - Адам Смит

— От Матфея, глава третья, — серьезно прокомментировал Тюрго.

Все, кроме него, расхохотались.

— Сорбонна не проходит даром, — заметил д'Аламбер. Морелле и Тюрго вместе изучали богословие в Сорбонне.

Блестящие таланты молодого Тюрго обещали новое светило церкви. Архиепископ Парижский, прослушав одну из его латинских речей, с восторгом говорил об этом королю. Но в 23 года красивый аббат неожиданно оставил духовную карьеру, скинул сутану и стал часто появляться в салонах. Говорили, что одна из причин этого — его чувства к мадемуазель де Линьивиль, отнюдь не чисто дружеские. Но она тогда же вышла за Гельвеция, который был на 12 лет старше и в 12 раз богаче Тюрго. Впрочем, никто не сомневался, что это брак по любви, и никто не приписывал Тюрго связи с мадам Гельвеций. Его считали любовником герцогини д'Анвиль, время от времени приписывали другие связи. Говорить на эту тему с ним не решались даже самые близкие друзья: характер Тюрго не допускал фривольности и ограничивал интимность.

Их разговор в углу гостиной был прерван приглашением к обеду. За столом Смит и Тюрго сидели рядом. Смиту очень хотелось вызвать его на разговор о «секте» и выслушать обычное четкое и умное резюме. Но Тюрго был явно не расположен к этому, а заставить его говорить о том, о чем он не хотел говорить, было безнадежным делом.

Однако жалеть Смиту не пришлось. Поговорив о Юме и Руссо и высказав о последнем несколько безапелляционных резкостей, Тюрго замолчал и занялся едой. Потом повернулся всем телом к Смиту, внимательно посмотрел на него и, точно преодолев какое-то внутреннее сопротивление, сказал:

— Я решил изложить на бумаге кое-что из идей, о которых мы говорили с вами недавно. У меня, конечно, и в мыслях нет писать большое сочинение вроде того, какое задумали вы: для этого я не имею ни охоты, ни времени. Но я много думал в последние годы. Вы знаете, в Лиможе некогда писать, но есть время думать: одни бесконечные сельские дороги чего стоят… Вы совершенно правы, что философия должна обратиться к земным делам, а земные дела — это наш насущный хлеб. Хлеб — и в фигуральном и в буквальном смысле слова: во Франции нет важнее политического вопроса, чем торговля хлебом и цены на него.

Он остановился. Смит молчал, не проявляя внешне своего интереса. Он знал, что Тюрго знает, что ему это интересно.

— Вы обратили внимание на эту синоманию в Париже? Все толкуют о Китае, все увлечены Китаем (хотя никто толком ничего о нем не знает!). Доктор Кенэ вообразил, что Китай — это образец государственного устройства, его агрикультурный идеал. Торговлей и промышленностью там пренебрегают, сам император на глазах народа ходит за плугом. По правде говоря, все это довольно странно. Но не в этом дело. Дело в том, что я стал некоторым образом жертвой этой синомании. Уже несколько лет в Париже обучаются двое молодых китайцев, обращенных иезуитами в католичество и привезенных сюда. Мои друзья просили меня написать для них нечто вроде краткого руководства по политической экономии. Я сначала отказался, но потом подумал, что это, может быть, удачный случай. Не знаю, какую пользу это принесет китайцам, еще меньше знаю, нужно ли это публике, но мне это, кажется, нужно.

Оба опять помолчали. Мадам Гельвеций, слушая аббата, наклонившегося к ее уху, сияла им улыбкой с другого конца стола. Смит вспомнил, что он слышал о Китае вчера, и улыбнулся про себя. Тюрго задумчиво продолжал:

— Я хочу кое-что сказать по вопросу, которым мало занимаются доктор Кенэ и его ученики: чем определяется распределение капиталов между земледелием, промышленностью, торговлей, ссудным делом? Каковы естественные законы этого распределения? Из чего слагается прибыль на капитал, как один вид прибыли ограничивает другой?

Смит хорошо понимает важность и новизну этих вопросов. Это terra incognita политической экономии…

На этот раз их беседа обрывается. Подают десерт, разговор становится общим. Появившийся вскоре после Тюрго аббат Гальяни, смуглый изящный итальянец, рассказывает последние политические новости.

В следующие недели беседы с Тюрго занимают важное место в жизни Смита. Несколько раз они вместе совершают поездки в Версаль, к доктору Кенэ, неизменно встречая там Дюпона, Лемерсье де ла Ривьер, Мирабо. Смит постепенно входит в круг экономистов. В «Богатстве народов» он скажет о «секте» доктора Кенэ: «Преклонение всей этой секты перед своим учителем, который сам был человеком величайшей скромности и простоты, не меньше того, какое питал любой из древних философов к основателю своей системы».

Слово физиократия тогда еще не родилось, но школа Кенэ была в полосе расцвета. С конца прошлого года она имела свой печатный орган. Кенэ много писал и публиковал. Ученики были полны энтузиазма.

Версальский дворец и теперь поражает своими размерами, а в XVIII веке он был, вероятно, величайшим зданием в мире. Во дворце умещалось все: парадные залы и личные комнаты короля и всей королевской семьи, апартаменты фавориток и квартиры вельмож, стремившихся быть всегда при дворе.

Лет двадцать назад маркиза Помпадур, тогда молодая, прекрасная и всесильная, забрала у герцога Виллеруа его личного врача, 50-летнего вдовца Франсуа Кенэ. Доктора поселили на антресолях дворца, в маленькой квартирке, которая сообщалась с находившимися под ней покоями маркизы.

Кенэ был из крестьянской семьи. Только в 11 лет он научился грамоте. Благодаря способностям и невероятному упорству он сумел получить образование и диплом хирурга. 30 лет работы в провинции и Париже дали ему ту практическую мудрость, которая только и могла заменить врачу убожество тогдашней медицинской науки. Кенэ верил не столько в кровопускания и микстуры, сколько в естественные силы организма, которым надо помочь простейшими, разумными средствами. Еще он верил в личное влияние врача на пациента.

Всегда невозмутимо спокойный, добродушный, все понимающий, чуткий, он скоро стал как воздух необходим нервной и хрупкой маркизе. Маркиза сделала его лейб-медиком короля, и он сумел понравиться Людовику XV. Он разбогател, ему дали дворянство. Но в купленном за изрядные деньги поместье Кенэ поселил сына с семьей, а сам остался на своих антресолях, изумляя придворных образом жизни афинского мудреца.

Доктор Кенэ был всегда склонен к философии и опубликовал несколько медицинских сочинений, в которых толковал о загадках жизни. Лет пятнадцать тому назад он сблизился с Дидро и его друзьями и стал понемногу писать для Энциклопедии . В 60 лет он впервые заинтересовался политической экономией, и это оказалось его истинным призванием.

Два фактора наложили отпечаток на экономические идеи Кенэ: его крестьянское происхождение, проведенная в деревне юность; и долголетние занятия естественными науками.