Митрополит Евлогий Георгиевский - Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

Однообразие нашей жизни нарушило неожиданное прибытие генерала Симона, приехавшего к настоятелю пить кофе. Он выразил желание посмотреть на арестованных. Нас вывели в столовую…

— Мы, кажется, с вами знакомы? — обратился генерал к митрополиту Антонию.

— Это не важно, знакомы мы или не знакомы, — сказал митрополит Антоний, — а вот — почему вы нас держите под надзором? Мы старики, кругом стены… — куда же мы убежим?

— Положим… если есть деньги, вы можете передать что-нибудь на волю.

— Какие у нас деньги!..

Разговор прекратился. Мы расстались без рукопожатия.

Через несколько дней после посещения генерала Симона за нами приехал автомобиль и какие-то офицерики объявили нам, что нас повезут в Краков к кардиналу князю Сапеге.

Подъезжаем к кардинальскому дворцу — на дворе черным-черно от тучи сутан: священники, монахи, семинаристы… собрались смотреть на нас. Со всех сторон щелкают кодаки. Нас провели в большой, великолепный зал — и заставили ждать. Ждали мы очень долго. Наконец открылись двери, и в сопровождении генералов, епископов… — многочисленной и пышной свиты, шелестя шелками великолепного одеяния, выплыл кардинал… Маленький, изящный, с напыщенной осанкой и надменным взглядом, он вызывающе поглядел на нас.

— Ваши имена известны, но они окружены ненавистью, — начал он, отчеканивая каждое слово, — вас держат под охраной, чтобы толпа вас не растерзала…

После этого вступления все сели за стол и начали с нами разговор. Митрополит Антоний говорил по-латыни, я — по-польски.

— Мы добровольно отдали себя в руки поляков, надеялись на их великодушие, — сказал владыка Антоний, — а к нам отнеслись, как к преступникам. У нас, на Кавказе, есть дикое, разбойничье племя ингушей: если кто добровольно отдается под их покровительство, тот человек для них священный. А с нами поляки не так…

Переполох… Епископы покраснели, генералы засуетились… "Что такое? Что такое? Какие ингуши?.." Вскоре изящный кардинал подал знак подняться, и все встали. Он издали нам поклонился, — "аудиенция" окончилась.

Нас отвезли обратно в монастырь.

Этот прием у кардинала по всей его обстановке, по тону разговора и обхождения с нами показался нам унизительней неприкрытой жандармской грубости…

Жизнь наша потекла по-прежнему ровно и тихо. Мы попросили у монахов разрешения совершать богослужение. Они на просьбу отозвались. Все нужное: облачение, церковные сосуды, было при нас. В конце коридора стояла статуя Мадонны, а перед ней нечто вроде престола. Тут мы и служили по очереди, а пели вместе. Покупали булочки и карандашом рисовали крестик — это были наши просфоры. Случалось нам служить всенощную в праздники. Беляны, где находился наш монастырь, — излюбленное место загородных прогулок краковских жителей. В праздничный день оживала вся наша округа: мчались по Висле моторные лодки, доносились песенки… А у нас — всенощная… Наше "Хвалите имя Господне" привело к монастырю толпу слушателей. В краковской газете описывали, как мы, арестованные русские епископы, живем, служим и поем в католическом монастыре, причем упоминался "бас архиепископа Евлогия, который далеко-далеко разносится за стены монастыря…" Не только гуляющая публика слушала нас, но и монахи тоже, тихонько собравшись в конце коридора, прислушивались к нашему пению.

Богослужение утешало нас, но чувство ареста нас томило все сильнее. Мучила бессонница. Раздражал конвой. Среди них не было ни одного не враждебного по отношению к нам. Даже украинец-галичанин, заделавшийся поляком, признавшийся, что знает славянский язык и понимает все богослужебные песнопения, не упускал случая заявить о своей ненависти к "москалям", о своем удовлетворении, что поляки "москалей" где-то жестоко побили.

Среди тоскливого нашего прозябания — вдруг весть: в монастыре ожидают приезда краковского воеводы [95].

Митрополит Антоний сидел у себя в келии, а я гулял в палисадничке под нашими окнами. Неожиданно — автомобиль, движение, волнение… засуетились монахи, кого-то встречая, — и сердце сразу почуяло: приехал воевода, и неспроста, — как-то теперь изменится наша судьба…

Высокий гость вместе с настоятелем направился к митрополиту Антонию. Потом я узнал, что в лице владыки Антония всем нам, заключенным епископам, он выразил свое сожаление по поводу нашего ареста, объяснив его печальным недоразумением, неосведомленностью местных властей… — и заявил, что отныне мы свободны. Тон разговора был не только любезный, но даже заискивающе любезный. Очевидно, ответ, полученный из Парижа, повлиял на форму обращения к нам.

Я столкнулся с воеводой при выходе. Меня с ним познакомили. Он и мне подтвердил сказанное владыке Антонию:

— Я привез радостную весть: вы свободны… Но мне бы хотелось, чтобы у вас не осталось неприятного впечатления о Польше. Вы будете возвращаться в условиях, соответствующих вашему сану, — в отдельном вагоне. Вас будет сопровождать до границы польский офицер, а монахи позаботятся, чтобы у вас в дороге была еда, тогда вам не надо выходить на станциях. Теперь остается только заготовить вам бумаги. Дайте ваши паспорта, а я своевременно дам распоряжение и пришлю за вами людей.

Он уехал, взяв с собой наши документы. Мы ликовали и горячо благодарили Бога за освобождение…

Ждать отъезда пришлось дольше, чем мы думали. День идет за днем — ничего нет… Наконец приезжает Серебреников — он уже был в курсе дела и вошел в контакт с властями — и привозит нам не только польские бумаги, но и бумаги из львовской "L?gation fran?aise" [96], в которой значится, что мы следуем в район расположения армии Деникина и французские власти просят пропустить нас беспрепятственно и оказывать в пути всяческое содействие.

Через два-три дня после этого подкатил к монастырю автомобиль и мы в сопровождении польского офицера, нагруженные провизией, которой щедро снабдили нас монахи, отбыли на вокзал, где нам был предоставлен отдельный вагон I класса. Офицер, наш провожатый, рассыпался в любезностях: "Я к вашим услугам… если что-нибудь в дороге вам понадобится, я к вашим услугам…"

Наш путь лежал через Буковину [97]. Всю дорогу до румынской границы меня не покидала гнетущая тревога: вдруг власти одумаются, задержат, вернут, арестуют вновь?.. Мое тревожное состояние, как я узнал впоследствии, возникло не без основания. Польская печать, прослышав о постановлении нас освободить, подняла травлю: выпускают злейших врагов Польши, надо помешать, надо их задержать… Лишь переехав границу и пересев в обыкновенный вагон на румынской железной дороге, я ощутил радостное, светлое чувство свободы… Отношение к нам пограничных румынских властей, очень вежливое и предупредительное, было тоже приятно-ново: за время плена мы отвыкли от подобного отношения к нам представителей власти.