В. Балязин - Герои 1812 года

Четверо суток стояли войска Остермана у Чарнова в ожидании боя. Утром 11 декабря они оделись в парадную форму, готовясь к встрече с фельдмаршалом Каменским, обещавшим приехать в арьергард. Тем временем на правом берегу появились главные силы неприятеля во главе с самим Наполеоном. Русские воины не подозревали, что французский император в тот же день подарил маршалу Даву честь разбить их маленький отряд и уже поздравил маршала с победой.

Скрывая начавшиеся передвижения, французы весь день жгли сырую солому, отчего на реке стояла завеса густого дыма, при виде которой Остерман насторожился. Беспокойное ожидание не оставляло его и с наступлением вечерних сумерек. Когда же справа за рекой неожиданно загорелось село Помихово, он сразу догадался, что это был сигнал к атаке. Внезапность ночного нападения противнику не удалась. Когда неприятельская артиллерия открыла огонь, русские войска уже давно стояли в боевом порядке, а Остерман на лошади разъезжал между ними с сосредоточенным видом, мысленно спрашивая себя: правильно ли он занял позицию и откуда неприятель поведет первую атаку, так как в кромешной мгле разглядеть что-либо было почти невозможно. Услыхав со стороны реки крики и шум рукопашной схватки, Остерман понял, что егеря, рассыпанные в прибрежных кустах перед фронтом, уже вступили в бой с многочисленным неприятелем. Он велел приказать им отходить под прикрытие русских батарей, стоявших на высотах. Когда колонны французов сделались различимыми в темноте, они были сначала остановлены картечью, а затем отброшены энергичным штыковым ударом.

После двух отбитых атак неприятель усилил натиск. «На протяжении двух верст кипел батальный огонь пехоты, как барабанная дробь, — писал очевидец, — огоньки ружейных выстрелов сверкали в ночном мраке мириадами искр… Гром орудий ревел без умолку; ядра и пули с визгом резали ночной воздух. Смерть невидимо носилась на всем пространстве боя и каждую минуту поглощала новые жертвы». Французы ломились с фронта, одновременно пытаясь охватить войска Остермана с флангов, но все их усилия разбивались о гранитную стойкость русских войск и умелые распоряжения их начальника.

Остерман-Толстой не раз водил в атаку батальоны Павловского гренадерского полка. Если прежде, тая беспокойные мысли, он придавал своему лицу бесстрастное и надменное выражение, то теперь он не мог сдержать оживления при виде успешных действий его отряда. Полученное от пленных известие о присутствии у Чарнова самого Наполеона с главными силами, его не только не сразило, но обрадовало: в течение десяти часов наполеоновские войска были бессильны сломить сопротивление русского арьергарда.

Остерман-Толстой так же, как и его подчиненные, окрыленный успехом, чувствовал небывалый прилив сил и желание продолжать бой. Однако здравый смысл подсказывал ему, что до рассвета его отряд, задержавший на сутки противника, должен покинуть поле боя, избежав в ночи преследования. В донесении от 17 декабря Остерман писал: «…Неприятель почувствовал, что, невзирая на превосходство сил своих, нет средств нас истребить, отошел в деревню и начал бомбами и брандскугелями нас тревожить, а я, не имея надобности держаться, пошел в Насельск и более не был преследуем». Сами же французы так оценили действия русского арьергарда: «Граф Остерман маневрировал как настоящий военный, а Войско его сражалось с великим мужеством и твердостию».

Через три дня в сражении у Пултуска Остерману было вверено командование левым крылом русской армии. Исход боя решили его войска. Голодные, измученные, в рваной одежде, проваливаясь по колено в грязь со снегом, они подоспели навстречу корпусу маршала Ланна, прорвавшему фронт, и, преградив ему дорогу, сами перешли в наступление. Первым пошел в контратаку, закричав «ура!», Остерман-Толстой…

Конечно, военачальник, устремлявшийся в бой чуть ли не с каждым полком, входившим в его дивизию, был явлением необычным. Остерманом руководило не только молодчество и «живость характера», отличаемая современниками. Он стремился утвердиться в армии, где в течение долгих лет был лишен возможности проявить себя и, дослужившись до чина генерал-лейтенанта, был почти неизвестен войскам, привыкшим к именам Багратиона, Милорадовича, Дохтурова, Платова… Не подвергнув себя опасностям, которые преодолевали, продвигаясь по службе, его «знаменитые сверстники», он не считал себя вправе требовать от подчиненных того, чего не испытал сам. Опасаясь прозвища «паркетного генерала», пользующегося милостями судьбы, он шел в бой как рядовой воин, тем самым давая понять, что звание солдата он ставит выше богатства и графского титула.

Его мужество, благородство и честность в конце концов привлекли к нему сердца его подчиненных, которым он и сам платил искренней привязанностью. Остерман не жалел своих средств, чтобы прокормить солдат, голодавших всю кампанию 1806–1807 годов. Не размышляя, он отдал свою дорожную коляску смертельно раненному под Пултуском полковнику Давыдовскому, увидев его лежащего на снегу, и отправил в ней в Россию. Безразличный к мнениям высшего света, Остерман радовался, услышав, как солдаты стали называть его между собою «наш граф».

«Своего графа» они дважды спасали от неминуемого плена, когда, потеряв осторожность по причине «врожденной запальчивости» и недостатка зрения, он вырывался в атаках далеко вперед. По воспоминаниям Ф. Н. Глинки, в сражениях Остерман носил очки, но, обманутый зрением, нередко «заезжал в линию стрелков французских, хозяйничая у неприятеля как дома». Когда в Прейсиш-Эйлауском побоище, вновь командуя левым крылом, генерал оказался в окружении неприятеля, его отбили гренадеры Павловского полка. Портрет их командира полковника Мазовского украшал кабинет Остермана, который, показывая его всем посетителям, говорил: «Вот мой благодетель: он спас мою честь в сражении под Прейсиш-Эйлау».

Во второй раз беда стряслась с ним в бою у Гутштадта 24 мая 1807 года. В схватке с французами, происходившей посреди долины, усыпанной яркими весенними цветами. Остерман. бывший, как всегда, в самой гуще боя, был тяжело ранен в правую ногу. К нему устремились неприятельские солдаты, у которых его вновь отбили павловские гренадеры.

После этой раны Александр Иванович вынужден был покинуть армию, как он сам рассчитывал, на короткий срок. Но вскоре война закончилась. Мир, заключенный с Наполеоном в Тильзите, Остерман-Толстой воспринял так же, как его воспринимала почти вся русская армия, по понятиям которой ничего не могло быть позорнее.

А. И. Остерман-Толстой, теперь уже пользующийся «блестящей репутацией военачальника», украшенный орденами св. Анны I степени и св. Георгия III степени, полученного им за бой у Чарнова, возвратился в Петербург, где он не считал нужным скрывать свое личное убеждение, что русские должны побеждать или умирать со славою. Его позиция в этом вопросе была настолько последовательной, что французский посланник А. Коленкур, снабжавший Наполеона сведениями о настроениях в русском обществе, назвал графа Остермана-Толстого «главой военной оппозиции», который, несмотря на указания русского императора, не посещал с визитами французского посланника, соответственно не принимая его у себя дома. Волеизъявления царя было недостаточно, чтобы заставить не умевшего и не хотевшего притворяться Остермана сменить неприязнь на показное дружелюбие. Если в этом случае несговорчивость прямодушного генерала сошла ему с рук безнаказанно, то в другом случае его сочли нужным наказать…