Ольга Скороходова - Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир

Мне хорошо запомнилось одно из моих первых писем к одной незрячей девушке. Долго и мучительно я сочиняла это коротенькое письмо, начиная каждую новую фразу именем девушки. Мне казалось, что эта девушка ничего не поймет, если я не буду начинать каждую фразу обращением к ней по имени. После долгих усилий мне, наконец, удалось написать весьма примитивную записку, которую я называла письмом, и очень им гордилась. Действительно, я вправе была гордиться, ибо сочиняла письмо самостоятельно, не обращаясь за помощью к учительнице. И вот что у меня получилось: «Здравствуй, Феничка! Феничка, я Ваше письмо получила. Феничка, я тоже хочу написать Вам письмо. Феничка, как Вы живете? Я живу хорошо. Феничка, со мной занимаются педагоги и Соколянский. Я буду много учиться и многое буду знать. Феничка, Ваших подруг я не видела. Они передали через слепых девочек, что придут ко мне… Феничка, отвечайте на мое письмо. Феничка, любите и не забывайте меня. Милая Феничка, целую Вас и с этим до свидания. Написала Вам письмо Оля».

Когда я писала это письмо, мне становилось даже скучно от того, что я так часто употребляла имя девушки, но если я писала фразу без имени, то начинала очень волноваться, полагая, что Феничке все будет непонятно.

В дальнейшем я стала обращать внимание на форму и стиль тех писем, которые мне присылали подруги и товарищи, уезжавшие домой на каникулы. Когда же я начала систематически читать книги, то, конечно, обращала внимание на то, как написаны письма в книгах. С целью изучения стиля писем я несколько раз прочитала небольшой роман Достоевского «Бедные люди», пользуясь тем, что эта книга имелась по Брайлю в библиотеке школы. Пользовалась я образцами писем и из других книг, а потом писала своим подругам, подражая этим образцам: «…Драгоценная моя Ниночка, друг мой сердечный…» «…Моя возлюбленная подруга Тонечка! Как страстно я жажду встретиться с тобой… Пламенно обнимаю тебя и много, премного раз целую…»

В действительности я не любила ни пламенных объятий, ни многочисленных поцелуев, но писала об этом в письмах потому, что так было написано в книгах… Проходили годы, и я, наконец, научилась писать письма по-своему, зная, что мои друзья поймут их.

Научившись же писать письма, я полюбила этим заниматься и с тех пор веду обширную переписку с друзьями, просто со знакомыми и даже с незнакомыми мне лично людьми, ибо приходится отвечать на их письма, с которыми они обращаются ко мне.

Некоторые мои друзья настолько привыкли к стилю моих писем, что могут узнавать их без моей подписи. Впрочем, я и сама только привыкла общаться с людьми при помощи писем, что могу своему секретарю или кому-либо другому диктовать письмо, не имея под рукой заранее заготовленного по Брайлю текста. А много лет тому назад, когда я не умела писать письма, я и диктовать их не могла, если предварительно не записывала то, что хотела продиктовать.

Можно сказать, что еще в раннем детстве я была окружена такими людьми, которые старались делать для меня по возможности только хорошее, только такое, что могло радовать, веселить успокаивать меня. Этими людьми в домашней обстановке были прежде всего мать моя, дедушка и мой отец в те редкие случаи, когда он приезжал в отпуск. Еще в моей памяти сохранились хорошие отношения ко мне всех членов одной очень культурной семьи. А что это была культурная семья, я поняла позднее, когда уже могла многое понимать. Когда я попала в клинику для слепоглухонемых детей, я почувствовала, что и здесь я тоже окружена добрыми, любящими людьми, педагогами, воспитателями, нянями. Все это, вместе взятое, сохранилось в моем сознании на всю жизнь как самое светлое воспоминание, которое и теперь радует меня.

Но каким резким диссонансом вторгались в мое сознание нехорошие поступки людей, с которыми мне, конечно, приходилось сталкиваться в жизни, ибо я всегда стремилась быть поближе к людям чтобы от них знать о том, что вокруг меня происходит, что делают люди! Если даже нехорошие, по моим понятиям, поступки людей бывали мелкими, весьма незначительными, то мне они казались очень значительными. А все то, что было посерьезнее, значительнее, казалось мне просто чудовищным.

Привыкнув к тому, что мать и дедушка все делали прежде всего для меня, все лучшее отдавали мне, я, естественно, думала, что везде и всюду родители заботятся о своих детях так же, как заботились мои обо мне. Ведь я всегда была сыта, одета во все чистое и приличное. Зимой я имела теплую одежду, к праздникам мне шили что-нибудь новое. Летом, когда, было даже очень жарко, мне не разрешали ходить без шляпки или без косыночки. И хотя я тогда не понимала, что это нужно для того, чтобы не болела голова от солнца, тем не менее я надевала что-нибудь на голову, считая, что так нужно делать. В сырую погоду летом мне не разрешали выходить во двор или на улицу босой.

Однако я видела, что те дети, которые приходили ко мне играть, не только ходили без шляпок, но даже не любили их надевать летом: я это понимала, потому что они показывали мне, чтобы я тоже сняла шляпку или косыночку. Обуви эти дети тоже не любили носить летом, а если бывал сильный дождь, то мои подружки и приятели-мальчики старались побольше попадать босыми ногами в лужи и ручьи, показывая тем самым свое пренебрежение к моим сандалиям или к тапочкам.

Мне тоже нравилось бродить по большим лужам босиком, нравилось ничего не надевать на голову, когда очень припекало солнце, поэтому я думала, что и мои приятели не надевают шляпы или сандалии только потому, что им это не нравится. Думала, что они дома оставляют эти вещи. Но когда я бывала у этих ребят дома и хотела посмотреть, что у них есть и такие ли у них вещи, как у меня, то оказывалось, что не у всех из них были такие вещи, какие имела я. Как же я это понимала? Я думала, что у этих детей просто недобрые родители, что они не любят своих детей, если не делают для них того, что делали мои родители для меня. Зачастую ребята, которые не имели тех или иных вещей, принадлежали к многодетным, семьям, бывали одеты все одинаково, т.е. никто из братьев или сестер не казался одетым лучше или хуже. Я не понимала это обстоятельство, ибо я была единственным ребенком у своей матери. Исходя из всех своих впечатлений и наблюдений, я считала, что моя мать — самая добрая мать, а мой отец, который не только привозил мне различные подарки, но и присылал для меня посылки, — самый добрый отец. Мой дедушка тоже добрее всех дедушек.

И это понятие было во мне настолько непоколебимо, что в отдельных случаях оно сохранялось в моем сознании еще долго. Да и теперь, например в том случае, когда мне приходится вспоминать о своей матери мысленно или кому-нибудь о ней рассказывать, она представляется мне неизменно во всем и для всех, не только для одной меня, очень доброй женщиной. И если бы мне теперь рассказали о ней что-нибудь нехорошее, о чем я в детстве не знала, то, по всей вероятности, я не поверила бы, что моя мать могла причинить зло кому-то, могла отказать в помощи тем, кто нуждался в этом.