Ольга Скороходова - Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир

Но некоторые до сих пор памятные мне случаи значительно порадовали меня, пробудив в моем сознании смутное понимание того, что дети когда-нибудь будут такими же взрослыми, как все прочие люди. Я обратила внимание на то обстоятельство, что мои родители и родители моих подружек обычно приносили нам (делали подарки) лакомства, фрукты, игрушки, а взрослые дарили друг другу платки, материю или какие-либо другие вещи. Мой отец тоже привозил для матери материю или что-нибудь из одежды. Это тоже почему-то удивляло и обижало меня, наталкивая мысль на какие-то неясные попытки понять разницу между матерью и собой. Однако мне понятно было только одно: мать большая, а я маленькая.

Но вот как будто что-то изменилось. Хотя я по-прежнему была маленькой, по-прежнему все делала неумело, неловко, а между тем отец стал привозить и присылать мне такие подарки, какие раньше дарил только матери. Один раз он привез мне два шелковых шарфа. Когда мать повязывала мне голову шарфом, концы которого развевались во все стороны, я выходила на улицу, необычайно довольная тем, что ношу такие вещи, которые носят только взрослые женщины. С этого момента я очень полюбила носить шарфы, ибо воображала, что я уже начинаю походить на взрослых женщин, которые ходят далеко, многое умеют делать, сидят рядом со взрослыми мужчинами, о чем-то разговаривают и смеются.

Не помню, сколько прошло времени после того, как отец подарил мне шарфы, но помню, что он прислал мне два куска материи, из которой мать сшила два хорошеньких платья с разными оборочками, сборками, складочками. Этот новый подарок отца как будто подтверждал и подкреплял мои смутные предположения: не становлюсь ли я чем-то похожей на мать?

Эти и подобные им подарки отца постепенно меняли мое отношение к нему, ибо я чувствовала, что он заботится о нас, т.е. обо мне, о матери и о дедушке. Когда я замечала, что с появлением в доме отца появлялись обновки сначала у матери и у дедушки, а потом и у меня, мне, естественно, было приятно, что мой отец начинает относиться ко мне как к большой. Дедушка относился ко мне не хуже, чем мать и отец. Дедушки я совсем не боялась, ибо он до конца своей жизни годился с нами и был очень добрым ко мне. Для меня между матерью и дедушкой разница заключалась лишь в том, что мать — женщина, а дедушка — мужчина, что мать была одета как все женщины, а дедушка как все мужчины. Я считала, что дедушка только мой дедушка, потому, что он относился ко мне лучше, чем к другим внукам, детям моего дяди.

То, что дедушка относился ко мне лучше, чем к другим внукам, я могла определить по тому, что с ними он никогда не сидел на скамейке возле палисадника, не ходил с ними на реку, не катал их в лодке, когда ездил удить рыбу, не давал им так много пряников и халвы, как мне. Все это и многое другое дедушка делал, по моим наблюдениям, только для меня, поэтому я, неизменно чувствуя доброе отношение дедушки, всегда шла к нему после того, как мне доставалось от матери за какие-либо шалости и проступки. И дедушка утешал меня чем мог: гладил по голове и заплетал косички, если мне попадало за то, что у меня бывали растрепанные волосы и потеряны ленты. Он водил меня куда-то (вероятно, в лавку) и там давал мне в передничек пряники, еще что-то вкусное (мармелад) и новые ленты.

Но случилось так, что дедушка непонятно зачем лег в постель и, как мне казалось, лежал много дней (я до сих пор не знаю, сколько времени дедушка был больным). А потом произошло еще более странное событие: в комнату пришло много людей и дедушку зачем-то положили на высокий (для меня) стол в холодной комнате. Да и сам дедушка был неподвижный и холодный, когда мать, плача, поднесла меня к столу и показала, чтобы я приложилась губами к холодным рукам дедушки.

Сколько времени дедушка лежал на столе, я не помню, вернее, не знаю. Помню только, что дедушки совсем не стало у нас, и я очень долго скучала и не понимала, куда же исчез дедушка, которого я так любила, и с которым мне было так хорошо.

Не знаю, сколько прошло времени после того, как умер дедушка (о его смерти я, конечно, узнала позднее), но помню, что я очень скучала без него, особенно летом, когда мать не только с раннего утра и до позднего вечера, но даже и на ночь уходила на работу, а я оставалась дома одна. Проводить время с детьми соседей мне было трудно, ибо они не всегда понимали меня, а я в свою очередь иногда неправильно понимала их. Я нуждалась в хорошем отношении взрослого внимательного и чуткого человека. И такой человек нашелся.

Это был, как я узнала впоследствии, молодой человек, родственник тех двух женщин (старой и молодой), которые часто брали меня к себе. Этот молодой человек, как я понимала тогда, относился ко мне очень хорошо: он довольно часто заходил к своим родственницам и, если я бывала там, неизменно давал мне в руки или плитку шоколада, или завернутый в бумагу мармелад. Если же я бывала дома и сидела одна в палисаднике, он подходил ко мне и обычно клал руку мне на голову. По этому жесту, я привыкла узнавать его и без всяких опасений шла с ним гулять, даже позволяла ему брать меня на руки.

Иногда я до вечера играла с куклами у его родственниц, и если он тоже находился там, то сажал меня к себе на колени, и я чувствовала, как он разговаривал и смеялся.

Я не понимала, почему он смеется, но иногда тоже улыбалась, если замечала его смех. Если же я хотела спать, а он с оживлением что-то говорил и смеялся, я начинала сердиться на него, думая, что он нарочно смеется, чтобы я не уснула. Но все же я иногда засыпала у него на коленях, и, если мать долго не приходила за мной, он на руках относил меня домой.

Я по-детски была очень довольна (или, как я могу выразиться теперь, была крайне польщена) таким исключительно хорошим отношением ко мне со стороны взрослого друга. Я, разумеется, не понимала, почему этот молодой человек относился ко мне так внимательно, но его отношение ко мне я понимала как отношение доброго «большого дяди». Быть может, этот молодой человек был одинок или чем-либо временно огорчен, этого я не знала, да и не могла бы понять это в то время.

Подумала я обо всем этом значительно позднее, когда стала более сознательно разбираться в том, что вокруг меня происходит. В детстве же я просто радовалась тому, что у меня есть просто «добрый дядя». Радовалась я и тому, что у моих подружек, как мне казалось, нет такого «дяди».

Замечу, кстати, что в моем присутствии мой взрослый друг ни с одной моей подружкой не обращался так ласково, как со мной. Я никогда не замечала, чтобы он взял на руки другую девочку или чтобы он пошел гулять, ведя за руку другую девочку. Зная это, я была уверена в том, что и лакомства он другим девочкам не приносил.

Так ли это было в действительности, я не знала, но я так думала и хотела, чтобы это было так и в действительности, ибо я, вспоминая себя маленькой, могу теперь чистосердечно сознаться в том, что я была ужасно ревнива и этот недостаток в детстве, когда я многое совершенно неправильно понимала, причинил мне немало огорчений.