Виктор Степанов - Юрий Гагарин

— Мама, можно хоть одного покормить?

— Попробуй, сынок, возьми вон того, что полегче…

Юра осторожно извлекает из корзины теплое тельце, подсовывает свинье Белуге под бок.

— Тимофевна, глянь, твой Юрка никак и правда помощник?

Мальчику лестно, ему хорошо от такой похвалы, оттого, что на ферме мама, как и дома, хозяйка — самая главная. Даже по голосам этих женщин ясно, что ее уважают.

И Юру уже не оттащить от закута.

— Мама, еще одного покормлю.

— Хватит, Юраша, иди погуляй.

И уже взрослому Юрию смутно-смутно, светлым лучиком, прорезавшимся из детства, высветится, а мать расскажет об этом подробнее, как вызвали ее по какому-то срочному делу и оставила она мальчика одного с наказом, чтобы присмотрел, как покормятся ее подопечные. Вернулась и ахнула: одни поросята у кормушки, а другие заперты в клетке.

— Сынок, ты что натворил?

— А ничего, не пускаю тех, которые очень жадные. Они слабеньких отгоняют, а сами все съесть норовят. Накормлю их в последнюю очередь. Пусть, мама, все будет по справедливости.

Каждодневная кругосветка из дома к отцу, от отца к матери и обратно замыкалась у родной избы. Здесь на верстаке уже строгал доску для ремонта терраски брат. Не давалась, видно, работа. Сучки да задоринки. То и дело спотыкался рубанок. Но попробуй не выполни задание отца.

— Давай хоть стружки твои уберу… И на речку пойдем…

Брат уступил. Вот и берег с натоптанным пятачком, откуда ныряют. Манит вода, и все-таки страшно темной, перерезанной, как фонариком, какой-то рыбешкой, таинственной глубины. Валентин с разбегу, «ласточкой» полетел с обрыва, только радуги брызг в разные стороны. И снова спокойно течет вода. Как долго он умеет совсем не дышать! А вдруг утонул? Но Валентин пробкой выскакивает на поверхность:

— Юраша, давай сюда!

И подплывает саженками, подставляет плечо.

Изловчился, схватил, окунул «по шейку» — и сердечко словно выпрыгнуло наружу. Но через минуту-другую обвыкся, освоился, и, схватясь за сильную руку, что есть силы заколотил по воде ногами:

— Поплыли, поплыли!..

Не попадая зуб на зуб от холода — все же перекупались, — возвращаются братья домой. Уговор на завтра — идти на рыбалку. Да, Юраше Валентин наладит отдельную удочку. Надо вот только загодя накопать червей, и еще не проспать бы.

Утро росистое, тихое. Даже еще не утро, а просто улыбка солнца сквозь дымку тумана. Вот так иногда заглянет в окошко с улицы мама, улыбнется, и на душе хорошо-хорошо.

А река зеркалится, розовеет. Глядь, и рыбка вон там заиграла, всплескивает, вычерчивает круги. Брат забросил леску как можно дальше, передал удилище Юре — следи, как начнет подпрыгивать поплавок, — не зевать. Сам насадил червяков на две длинные удочки.

Время течет медленно, а поплавки хоть бы один шевельнулся. Вот и туман опять потянуло на реку. И снова ясно. Может, потому и не клюет рыбешка, что видит двоих, стерегущих ее оплошность. Вода чиста, и в ней облака. Если сейчас нырнуть поглубже, можно достать до неба? Красота-то какая!

И уже надоедает томительное ожидание.

— Валя, пошли домой, мама пироги собиралась печь.

Сматывают удочки, спешат обратно. И правда, дух пирогов сразу с порога. Угощение и к празднику, и к началу большой работы. Завтра мужики начинают косить, Валентин — с ними. Юрию же накажут отнести брату поесть, подзаправиться, как говорит отец. Ноша та же — миска, затянутая в узелок.

Назавтра Юра идет в самое дальнее путешествие через весь луг, вон туда, где, кажется, близко мелькают загорелые спины косарей.

Ступил в траву, в цветы, что по самую грудь, и нет дороге конца и краю.

Идет как будто по сказке, все его радует и пугает. Росинки нанизаны на пырей, как прозрачные бусы, но вот какой-то жучок закачался на стебле и мигом стряхнул красоту. Проглянул, посветил сквозь дебри желто-синий цветок — иван-да-марья? А под ним что-то зашелестело, побежало частыми удаляющимися шажками. И не успел еще улечься испуг, как в двух шагах обдало даже ветром, огромная птица порхнула и, хлопая крыльями, полетела прочь. И понесли, понесли ноги в беспричинном страхе вперед, туда, где редеют, светлеют травяные высокие заросли. Взбежал на пригорок и очутился посреди зеленого, цветастого моря, стрекочущего голосами кузнечиков. Возвращаться уже невозможно — дом недосягаемо далеко. Вперед, только вперед до цели, где в ряду мерно идущих с косами мужиков Юра узнал по широким размахам брата.

Влажные валки скошенной травы еще не тянут в них кувыркаться. Они еще будут подсыхать. «Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы домой». Валентину нужно обернуться в деревню. Обратный путь с братом куда ближе и веселей.

Но что-то случилось, пока их не было дома. Отец только из сельсовета и вот сейчас с серым лицом замер у репродуктора. Мать пригорюнилась, сидит за столом, подперлась белой, в муке, рукой — опять собиралась печь пироги. Рядом Зоя прислонилась к стене с вопросительным взглядом. Только Боря как ни в чем не бывало с ходу:

— А Беловы вчера щуку поймали.

Но отец только бровью повел, и тот замолчал. Что случилось? Не беда ли вошла в их избу?

— Война, ребятки… Немцы напали!

Так кончается «чистая голубизна» детства Гагарина Юры.

«Все как-то сразу потускнело. Горизонт затянуло тучами. Ветер погнал по улице пыль. Умолкли в селе песни. И мы, мальчишки, притихли и прекратили игры. В тот же день из села в Гжатск на подводах и на колхозном грузовике с фанерными чемоданчиками уехали новобранцы… Весь колхоз провожал парней, уходящих на фронт. Было сказано много напутственных слов, пролито немало горючих слез».

Таким запомнился Юрию тот июньский воскресный день. Так какая же ты, война?

Гремит где-то еще далеким тревожным громом. Смотрит на тебя горьким и жалостливым, неузнаваемым взглядом матери, которая, как солдат, затянула телогрейку ремнем и теперь уже день и ночь пропадает на ферме. Отец ходит хмурый, угрюмый — просился на фронт, не взяли, сказали, что нездоров, к тому же еще хромает. От огорчения совсем свалился, отвезли в больницу. Вернулся бритый, худой. Валентину еще не вышел возраст для красноармейского строя. Но, может, она вот-вот закончится, эта «треклятая», как ее называет соседская бабушка, война.

Нет, не кончается. По радио — отец уже и не выключает его — голос диктора необычно суров, приглушен.

— От Советского Информбюро… Оставили… Минск, Ригу, Таллин, Вильнюс…

Скоро потекла по деревне людская река.

— Мама, почему этих людей называют беженцы? Они что, от кого-нибудь убегают?

— От войны, сынок, от войны…

И невозможно оторвать глаз от нескончаемо тянущейся вереницы. Изможденные и голодные — вот кто такие беженцы. У многих на руках ребятишки, худые, перепачканные сажей только что пережитых пожаров, бомбежек.