Федерико Феллини - Я вспоминаю...

Уже решившись направиться к Чезарине, я на всякий случай оглянулся в противоположную сторону. В конце другой тропы стояла женщина с самой красивой грудью, какую я видел в своей жизни; она улыбалась мне, призывно поводя плечами. Блондинка с голубыми глазами, она была похожа на тех немок, что летом приезжали в Римини погреться на солнце. «Заходи, давай поедим вместе, а кухню Чезарины ты сможешь отведать потом», — кокетливо промурлыкала она. О, каким смыслом было проникнуто в ее устах это «потом»! «Мы отведаем ее вместе», — добавила она. Будто знала, какое для меня наслаждение видеть красивую женщину за изысканной трапезой.

Да, но… заниматься на траве любовью я в общем-то не сторонник. Виноват, я хотел сказать: на бумажной траве. И тут как из-под земли появляется просторная кровать, накрытая огромным белым пуховым одеялом, а под ним белеют большие мягкие подушки — вроде тех, переходивших от поколения к поколению, что я видел в детстве. Женщина, уже совсем нагая, нырнула в постель. Я последовал на нею, на прощание крикнув Чезарине: «Потом».

Мне хочется сделать фильм о том, что я перечувствовал и пережил недавно, пока лежал в больнице. Это будет фильм о болезни и смерти, но отнюдь не печальный.

Мне хочется показать в нем Смерть, какой я видел Ее столько раз в своих снах. Это женщина, всегда одна и та же, лет сорока с небольшим. На ней платье из красного шелка, отделанное черным кружевом. Жемчужное ожерелье, но не длинная нить, а короткое колье, плотно обвивающее Ее длинную шею. Она высока, стройна, невозмутимо спокойна, уверенна. Совершенно равнодушна к тому, как Она выглядит. И очень умна. Ее ум — главное, что бросается в глаза. Он запечатлен в Ее лице. Он светится в Ее взгляде. А глаза Ее — не такие, что так часто видишь вокруг; в них какой-то необыкновенный свет. Она видит все.

Смерть — она такая живая.

Знаете, как бывает: рассказываешь историю, а пока рассказываешь, проживаешь ее сам. Так и я: много лет назад начал снимать фильм и до сих пор снимаю его. Поскольку я не пересматриваю своих лент после того, как они завершены, они складываются в моем сознании в нечто единое и нераздельное. Студенты, знающие их детали лучше моего, без конца допрашивают меня, почему я сделал то, почему я сделал это. Подчас мне кажется, что они приписывают мне созданное кем-то другим. Как правило, я не могу дать внятного ответа, ибо не помню, что было у меня в голове тридцать лет назад, когда я снимал тот или иной план. Не помню, поскольку не видел фильма с момента создания. Ну, за редким исключением. Конечно, когда их демонстрируют на кинофестивалях вроде Венецианского или Московского, тут уж мне деться некуда; спрашивается, как будет выглядеть, если я вдруг закрою глаза? Все, что мне доподлинно известно, — это что долгое, долгое время я пребывал в убеждении, будто делаю один-единственный длинный фильм и хочу, чтобы он был еще длиннее — ведь это то, что мне хотелось делать в жизни, величайшее счастье, к которому я когда-либо стремился.

Нет для меня ничего более шокирующего, нежели видеть, сколько мне лет, на газетной странице. Допустим, Джульетта скажет: «Как будем отмечать твой семьдесят второй день рождения?» Или журналист спросит: «Как вы чувствуете себя в семьдесят два?» А я думаю: «Откуда мне знать? Какое это имеет ко мне отношение?»

Семьдесят два — не тот возраст, которого ждешь с нетерпением. Если оно и выглядит привлекательным, то с высоты восьмидесятилетия.

Я никогда не чувствовал, как течет время. По сути оно для меня не существовало. Меня никогда не волновали часы — наручные или стенные; значимы были только сроки, которые мне навязывали. Крайние. Последние. Не выйти из графика. Не задерживать кучу людей. Думаю, для меня вообще ничего не значил бы ход времени, не напоминай о нем окружающие. Я ведь и сейчас ощущаю себя тем же темноволосым худощавым мальчишкой, который мечтал о Риме и обрел его. Моя жизнь пролетела так быстро. Она представляется мне одним длинным, несокращенным феллиниевским фильмом.

В кругу друзей я всегда был моложе всех потому, что меня привлекали те, кто постарше. Они обладали широтой жизненного опыта, из которого я мог черпать. У них я мог учиться; они казались более зрелыми независимо от того, были они умнее меня или нет.

Я испытывал настоящее замешательство, когда меня приглашали на дни рождения знакомых и внезапно оказывалось, что они все наперечет моложе меня. И еще более поразительным открытием становилось то, что среди тех, кого я знал и с кем встречался, уже меньше живых и здравствующих, чем ушедших.

Спрашивается, куда катиться дальше?..

Я всегда пребывал в убеждении, что за тем, что ты делаешь, должно следовать нечто большее. Но независимо от того, каким бы успехом ни пользовалось то, что я снял, к моим дверям так и не выстраивалась череда продюсеров, готовых на коленях умолять меня делать с ними мой следующий фильм. Ничего подобного. Даже после «Сладкой жизни» мой телефон не раскалялся от непрерывного потока деловых звонков. Даже после нескольких «Оскаров». Вероятно, со мной случилось то же, что с обворожительно красивой девушкой, которой никто не звонит, опасаясь, что она все равно окажется слишком занята, что любые приглашения и посулы померкнут перед более головокружительными; в результате обворожительно красивая девушка воскресным вечером сидит одна дома, а в это время ее не столь привлекательные подруги гуляют с кавалерами. Мы с Джульеттой в воскресные вечера частенько сидим дома в полном одиночестве.

Говорят, будто я мастер рекламировать свои проекты: проигрываю роли всех персонажей, и они выглядят, как живые. Едва ли. Допускаю, продюсерам нравилось смотреть, как Феллини стоит на голове, но когда дело доходило до того, чтобы вложить деньги в мою следующую картину, они тотчас вводили в действие целую свору бухгалтеров, которые немедленно браковали то, что я придумал.

Я был наивен. Я верил. Мне говорили: «Давайте пообедаем вместе». А мне и в голову не приходило, что им хочется всего лишь пообедать с Феллини. Но не успевал окончиться обед, как они пропадали без следа. В конце концов, услышав это «Давайте пообедаем», я проговаривал в уме окончание фразы: «…и тем ограничимся».

Потом я перестал верить кому бы то ни было. До поры до времени моя наивность хранила меня от разочарований; поэтому, перестав верить всем подряд, я не смог верить никому. Итак сам захлопнул за собой дверь. Возможно, среди этих приглашений на обед были и такие, каких не следовало игнорировать, но почем мне было знать, какие принимать, а какие нет? Для меня еда — огромное наслаждение, которое я всегда любил разделять с друзьями. Никогда не мог понять, с чего это продюсеры, особенно американские, так обожают «деловой обед». Может, потому, что ресторанный счет входит в графу «расходы на представительство»? Или потому, что, принявшись за порцию спагетти, просто невозможно встать и уйти? В моем мозгу часто всплывает картинка: маленький голый Феллини не в силах шевельнуться, весь опутанный тонкими полосками спагетти.