Федор Раззаков - Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. Их любят, о них говорят

Видимо, не находя выхода творческой энергии в стенах родного театра, Этуш ищет его в иных местах. Так, в середине 90-х он сам принес в Театр имени Ермоловой пьесу «Пат, или Игра королей» и сыграл в ней одну из главных ролей. Был сделан выездной вариант спектакля, и артисты, занятые в нем, уже объездили с гастролями несколько стран.

Что касается работы Этуша в кино, то за последние 15 лет он снялся всего лишь в нескольких фильмах. Назову некоторые из них: «Ослиная шкура» (1982), «Макар-следопыт» (ТВ, 1984), «Не будите спящую собаку» (1991), «Мечты идиота» (1993). Одной из последних работ актера в кино стала роль крупного мафиози в картине «Классик» (1997).

Вот уже два десятка лет Этуш и его супруга живут в доме в Гранатовом переулке. У них имеется дача под Москвой, куда они выбираются иногда отдохнуть от городской суеты. У Этуша есть два автомобиля: служебная «Волга» и личная. Но за баранку он садится по необходимости: на дачу съездить, по каким-то неотложным делам, если водителя вызывать долго.

Дочь В. Этуша Раиса Этуш пошла по стопам отца — стала актрисой. Она вот уже много лет играет в Театре сатиры. Недавно Раиса вышла замуж (это ее второй брак) за подданного США, нефтяника по профессии, работающего в Москве. В конце 1995 года у них родился сын Джеймс-Владимир.

Из интервью В. Этуша: «Я пристрастился к новостям по ТВ и без них уже не могу. Регулярно смотрю Евгения Киселева, а также стараюсь не пропускать «Зеркало» Николая Сванидзе. Все остальные передачи, которые идут по нашему телевидению, меня не интересуют и, более того, отвращают… Так что я не могу назвать себя аполитичным человеком. Но когда меня приглашают вступать в какую-нибудь партию, — а таких случаев было два, — я неизменно отвечаю: «Знаете, я уже в одной партии состоял». Мне кажется, что мое присоединение к любой партии будет восприниматься как проявление конъюнктуры… В компартию тоже многие вступали по конъюнктурным соображениям, но меня в этом упрекнуть никак нельзя — я получил партбилет в 1943 году перед боем…

На охоте я никогда не был и не пойду. На войне отстрелялся. Убивать не могу, мне даже рыбу жалко жарить. Хотя ем я ее с удовольствием».

Александр Ширвиндт родился 19 июля 1934 года в Москве. Его отец был скрипачом, мама работала редактором в филармонии. Жили Ширвиндты в центре Москвы — в Скатертном переулке, что у Никитских ворот, в большой квартире из семи комнат. «Роскошно!» — скажет читатель и будет не прав. Дело в том, что в этих семи комнатах, кроме Ширвиндтов, жили еще пять семей.

Вспоминает А. Ширвиндт: «Характер мамы отличался строгостью и — сравнительно с папиным — даже жесткостью. Понастоящему в нашей семье папа был мамой, а мама — папой. Воспитание кнутом и пряником у нас если и практиковалось, то лишь в мягкой форме. Во всяком случае ремнем меня не учили. Если хотелось от родителей чего-то добиться, я прибегал к уговорам. Одним из самых сильных разочарований детства стал эпизод, когда однажды меня не взяли в кино. Родители собирались на какой-то новый иностранный фильм. Попасть на демонстрацию можно было только избранному кругу. До сих пор вспоминаю ту истерику, которую закатил маме и папе, когда они уходили из дома. Обычно в таких случаях моих воплей они не выдерживали — ломались. Я и тут был настолько уверен, что в конце концов их дожму, что кричал, а сам думал: «Ну сейчас еще немножко — и скажут: «Ладно, одевайся!» Но они ушли. Я же орал на весь Скатертный переулок…»

Как и положено в интеллигентных семьях, родители очень хотели, чтобы чадо пошло по их стопам. Больше всего этого хотел Ширвиндт-старший, который спал и видел, как его сын станет скрипачом и достигнет гораздо больших успехов на этом поприще, чем он сам. Однако Александр этого не хотел. Поэтому всеми силами сопротивлялся отцовскому диктату. Чаще всего это выглядело следующим образом. Отец приходил домой с работы и, если заставал сына, немедленно заставлял его приниматься за гаммы. Предварительно он закрывал дверь в коридор на ключ, чтобы у сына не возникло желание улизнуть от обязательного ритуала. Но Александр был хитрее своего отца. Он брал в руки скрипку и смычок, якобы подчиняясь воле родителя. Едва же отец расслаблялся, сын начинал канючить: «Пап, я в туалет хочу». Отец, естественно, не был извергом и открывал заветную дверь. На этом занятия и заканчивались. Александр запирался в туалете и мужественно держал оборону за закрытыми дверями. В такие моменты часть соседей горячо поддерживала Ширвиндта-младшего, но не потому, что любили мальчика: просто слушать его скрипичные пассажи было выше всяких человеческих сил. Но часть коммуналки принимала сторону Ширвиндта-старшего. Особенно усердствовали в этом те из них, кто мучился мочевым пузырем. Они барабанили в дверь кулаком и требовали немедленно освободить коммунальное помещение. Игнорировать их просьбы мальчик, естественно, не мог.

В семь лет Александра отдали в музыкальную школу, видимо, рассчитывая, что тамошние учителя смогут справиться с патологической нелюбовью сына к гаммам. Но все было тщетно. Мальчик проучился там пять классов, после чего его отправили восвояси с категорическим выводом: «К музыке не пригоден».

Не лучшим образом обстояли дела Александра и в средней школе. Он учился в 110-й школе — самой знаменитой в Москве, — туда отдавали детей самых высокопоставленных родителей. В одном классе с Ширвиндтом учился, например, сын будущего нашего руководителя Сергей Хрущев. Однако в отличие от «руководящего отпрыска», который учился на «хорошо» и «отлично», Ширвиндт был двоечником. Сам он впоследствии вспоминал об этом следующим образом:

«Много лет спустя, став взрослым, мне приходилось прятать свои дневники и тетрадки, чтобы внуки случайно не наткнулись. Было время, когда им говорили: «Дедушка у вас отличник… А вы что же?» Пока, наконец, старший внук не раскопал какую-то ностальгическую стопочку тех времен и не обнаружил, как же ужасно учился их «образцово-показательный» дедушка. После этого меня в пример никогда больше не ставили.

Ничего страшнее, чем в тех дневниках, вычитать просто невозможно. Всякий раз, когда я находился на грани исключения, моя мама, редактор филармонии, звонила Лемешеву или Козловскому и говорила: «Шурку опять выгоняют. Дорогой Иван Семенович, вы не могли бы выступить перед детьми?» После чего очередной праздник в нашей школе отмечался на таком высоком исполнительском уровне, что директорат всех других школ прямо-таки падал от зависти. А наша администрация понимала: выгнать меня невозможно — на горизонте уже следующее торжество.