Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

Одновременно с армией Врангеля эвакуировали гражданское население, их доставили в Константинополь, потом расселили в лагерях в пригородах и на Принцевых островах. Это была уже не первая волна беженцев из России, в городе и его окрестностях болели и бедствовали свыше 300 ООО несчастных. Английские, французские и особенно американские организации сколько могли помогали — выхаживали больных, доставляли пищу и одежду, спасали детей. Результаты были превосходны, но при тех масштабах бедствия на все неотложное не хватало сил.

В таких обстоятельствах душераздирающие трагедии становились обыденным явлением. В спешке и неразберихе эвакуации распадались семьи, матери порою навсегда разлучались с малыми детьми. Уже в Константинополе такая семья обнаруживала, что близкие остались в России и судьба их темна и скорее всего ужасна. Среди беженцев свирепствовали и сотнями уносили жизни «испанка», сыпной тиф, брюшной тиф, дифтерия. Особенно страдали дети. Помню, рассказывали, как в одном из островных лагерей беженцев разразилась эпидемия дифтерии — умерли почти все дети. Среди моих знакомых родители в несколько дней теряли двоих, троих, четверых детей.

Постепенно из Константинополя беженцы рассеялись по Европе. Многие обосновались на Балканах, другие, группами прибывшие с севера России, отправились в Германию, где из за падения марки жизнь была дешевле. Считалось, что с сибирским исходом всего покинувших Россию превысило полтора миллиона человек. Эта «интервенция» была в тягость европейским странам, которым хватало своих послевоенных трудностей, и тем не менее они по мере сил помогали беженцам, и всего важнее и полезнее была профессиональная подготовка. Со своей стороны русские принесли в принявшие их страны артистизм, культуру, культ прекрасного, чего не смогли вытравить ни трагическое прошлое, ни убогое настоящее.

Судьба русских в изгнании остается трагической. Нет такого места, где они могли бы чувствовать себя как дома; их терпят, но без большого желания. Боятся конкуренции с их стороны, и если случается безработица, они первыми теряют место, которое заполучили с невероятным трудом. Чаще всего они неспособны выдерживать длительное физическое напряжение, у них нет ни сил, ни навыка к тяжелой работе, а устроиться работниками умственного труда мешает отсутствие нужного диплома. Всего же больнее терзал вопрос, как дать образование детям. Помнившие лучшие времена, они не могли смириться с мыслью, что дети растут неучами, лишены возможности лучше обеспечить свое будущее; и очень многим такое образование было недоступно. Иностранные учебные заведения оказывали щедрую помощь, и русской молодежи есть кого благодарить, но правильно воспользоваться этой поддержкой смогли немногие, остальные пробивались самостоятельно.

Между тем и Париж наводнили беженцы. Большинство прибывавших искали работу и с течением времени фортуна улыбалась им, если они действительно стремились зарабатывать на жизнь. В те годы Франции не грозила безработица, наоборот, дел было в избытке и требовались рабочие руки. Но прежде чем оглядеться и устроиться, они нуждались в моральной и материальной поддержке, особого внимания требовали старики и больные, а таких было множество. Им в помощь основались организации, работали в них тоже русские, из тех, кому средства или горячее участие в чужих судьбах позволяли отправлять свои обязанности безвозмездно.

Отложив иглу и крепдешин, я часами сидела в комитетах, ходила по организациям, готовила благотворительные спектакли, продавала билеты, доставала деньги. Вокруг я видела одну нужду, такую нужду и такое горе, что кровь стыла в жилах. Было сверх человеческих сил и возможностей помочь всем, кто нуждался в помощи, и собственная беспомощность часто приводила меня в отчаяние.

Справлять эту нужную работу было чрезвычайно трудно. Если не считать чувства исполненного долга, она доставляла мне мало удовольствия. Попрежнему многое определяли в наших отношения разобщенность, сектантство; революция обострила классовую настороженность, и эмиграция ее не ослабила. Не «наших» мы воспринимали с опаской, а они платили нам тем же. Я часто сталкивалась с этим, занимаясь благотворительностью. Ребяческая неприязнь прогрессивной интеллигенции к бывшим аристократам, вскормленная предрассудками и предубеждениями, делала почти невозможной работу вместе с ними. Никакой столп либерализма, не говоря уже о социалисте, хотя они одинаково ненавидят советскую власть, не сядет в президиум собрания рядом с великой княгиней, да и в голову не придет устроителям позвать нас всех на одно мероприятие. Я могла быть полезна во многих отношениях, но, как правило, меня привлекали к решению каких нибудь материальных затруднений; политические соображения ограничивали мою деятельность.

Даже те, кому я пыталась помочь, зачастую вели себя странным образом. Еще в начале работы, когда меня было проще простого выбить из колеи, меня больно задел один случай, сам по себе пустяшный. Весною 1921 года я организовала благотворительную распродажу в доме моих друзей. Пользоваться помещением я могла по определенным дням, а они совпали с концом Страстной недели. Набожные соотечественники первым делом возмутились выбором этих дней. К продаже назначались поделки самих беженцев, у них просто не было другого случая выставить их на публику; на все давалось три дня, и уж не говорю, сколько времени и сил ушло на подготовку, поскольку помощников у меня не было. В Страстной четверг я с утра пошла в церковь к причастию. Церковь всегда была на страже трона, теперь священнослужители, заискивая перед общественностью, с особым старанием выказывали нам свое безучастие. Служители божий парижского храма не решились даже провести заупокойную службу по императорской семье с их полным титулованием. В доме моих друзей оставалась масса несделанного, и, чтобы поспеть к распродаже в полдень, надо было пораньше уйти из церкви. Но к причастию пришло очень много народу, и я боялась, что, выстояв очередь, я ни с чем не успею. Я послала сказать батюшке, что мне надо подойти к причастию с первыми, и, конечно, объяснила почему. Он согласился и в нужную минуту прислал служку провести меня через толпу. Пробираясь за ним через людскую толчею, я ловила неприязненные взгляды, а уже в голове очереди услышала негодующие возгласы, никак не приличествующие этому месту. Я не могла поступить иначе, но еще долго не могла простить себе, что попросила для себя особого отношения.

Сама распродажа прошла очень успешно, чему способствовали и красивый дом, и то обстоятельство, что публика впервые лицом к лицу встретилась с беженцами и увидела, на что они способны. А на мою бедную голову продолжало изливаться недоброжелательство. Желая показать гостям и прежде всего соотечественникам, что разделяю общий удел и не чураюсь работы, я выставила несколько своих поделок; меня, конечно, неправильно поняли и обвинили в саморекламе. Это был не единственный досадный случай, и позже бывали такие, и, наверное, это в порядке вещей, потому что люди, с которыми я сталкивалась, почти все хлебнули горя и лишений. Я не сдавалась и продолжала работать. Я много вынесла для себя и стала свидетельницей мужества, жизнелюбия и терпения этих страждущих бездомных людей.