Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

Я много времени проводила в обществе Володи, моего единокровного брата, которого я близко узнала и полюбила за время своих приездов из госпиталя.

Володя Палей был удивительным человеком, живым инструментом редкой чувствительности, способным производить удивительные мелодии и создавать мир ярких образов. По возрасту и жизненному опыту он был еще ребенком, но его разум достиг высот, до которых добираются лишь немногие. Он был гением.

Будучи первым ребенком от второго брака моего отца, он подтверждал теорию, что одаренные дети рождаются от большой любви. Даже младенцем он отличался от других детей. Когда он был маленьким, я считала его назойливым, жеманным и самодовольным. Но позднее поняла, что по своему умственному развитию он опережает сверстников и чувствует себя неуютно в их обществе. Его родители видели, что он не такой, как все, и мудро решили не загонять его в обычные рамки. Они позволили ему в относительной свободе развивать свои необычные способности. Еще ребенком он писал хорошие стихи и дивные пьесы, в которых принимали участие его младшие сестры. Он играл на фортепиано, рисовал и с раннего возраста поражал людей своей начитанностью и необычайной памятью.

До шестнадцати лет он жил с отцом в изгнании во Франции. Потом с разрешения императора он приехал в Россию и поступил в Пажеский корпус. По семейной традиции он должен был стать офицером. Он не испытывал тяги к военному искусству, но годы, проведенные вдали от любящей семьи, общение с мальчиками своего возраста и дисциплина пошли ему на пользу. Он стал проще, естественнее. Прежде он плохо говорил по–русски, но быстро выучил родной язык и знал его лучше многих людей, живших в России с самого детства.

В Пажеском корпусе он изучал множество предметов, но даже там продолжал развивать свои способности. В восемнадцать лет он выпустил первую книгу стихов, которая вызвала всеобщий интерес. Он одинаково хорошо писал на трех языках, но свои первые работы предпочитал издавать на русском. Все годы учебы в корпусе он продолжал частным образом заниматься живописью и музыкой. Он был очень талантлив; казалось, он обладает какой то мистической силой, которая подталкивает его к идеям, недоступным простым смертным и далеким от всего земного. В его поздних стихах, написанных во время войны и революции, не было и намека на текущие события; наоборот, его работы были пропитаны глубоким чувством покоя и душевного равновесия.

Я с возрастающим интересом следила за его развитием, пытаясь понять работу разума, столь непохожего на мой. Мы говорили часами, обменивались впечатлениями, пытались выразить свои мысли и чувства. Порой наши беседы продолжались до рассвета. Помню, однажды чудесной белой ночью мы распахнули окно в моей спальне. Забравшись на подоконник, мы ждали восхода солнца и молча наблюдали, как меняются оттенки неба. Мачеха из своей спальни услышала наши голоса и велела нам отправляться спать.

Володя был горячо и нежно привязан к своей семье, особенно к матери, которую обожал. Она отвечала ему тем же и понимала его лучше, чем отец, который не во всем понимал Володю. Отец относился к его писательству как к развлечению и смотрел на него с оттенком снисходительности. Он явно воспринимал Володю как утенка, вылупившегося в орлином гнезде.

В 1915 году Володя закончил Пажеский корпус и стал офицером гвардейского гусарского полка. Несколько месяцев он провел на войне — и в своем полку, и в штабе отца, когда тот был командующим армии. Но у него не было склонности к военному делу; более того, у него были слабые легкие, и в военных условиях он плохо себя чувствовал. Несколько раз его отправляли с фронта домой с высокой температурой и кашлем, и, в конечном итоге, ему пришлось уехать лечиться в Крым. Ему не подходил климат севера России; он не смог к нему привыкнуть.

В глубине души он несомненно предчувствовал, что ему уготовано судьбой; но это предчувствие не вызывало в нем ни горечи, ни сожаления, а лишь жгучее желание совершенствоваться. В последнее лето он все время писал. Казалось, вдохновение никогда не оставляло его. Он садился за машинку и без перерывов писал стихи, которые почти не требовали исправлений. Однако, несмотря на такую продуктивность и такой чисто механический способ письма, его стихи становились все лучше. Тогда мне казалось, что он чересчур торопится. Помню, однажды я ему сказала, что, извергая такие потоки стихов, он не успевает доводить их до совершенства.

Он сидел за столом, подперев одной рукой голову, а другой писал заметки на полях только что законченных стихов. Выслушав мои слова, он повернулся ко мне, и на его всегда бледном лице появилась печальная и загадочная улыбка.

— Все мои нынешние стихи являются мне в законченном виде; исправления только повредят им, нарушат их чистоту. Я должен писать. Когда мне исполнится двадцать один, я больше не буду писать. Все, что есть во мне, я должен выразить сейчас; потом будет слишком поздно…

И он продолжал работать. К лежавшей на краю стола пачке добавлялись новые листы звучных рифм. В хорошем настроении он рисовал очень удачные карикатуры. У него был целый альбом, где он рисовал забавные сценки из нашей семейной жизни. Рисунки были такие меткие и смешные, что мы не могли смотреть на них без смеха.

В то время мои сводные сестры были еще маленькими девочками, которые вели свою собственную детскую жизнь. Они были разными как внешне, так и внутренне. Старшая, Ирина, худенькая, задумчивая и впечатлительная девочка с правильными чертами лица, была похожа на отца. Вторая, Наташа, была веселой непоседой с курносым носом, пухлыми розовыми щечками и дивными белокурыми кудряшками. К своим младшим детям отец относился с исключительной нежностью, а они его боготворили.

Я никогда не умела обращаться с детьми: я слишком хорошо помнила свое детство, и все то, что меня удивляло и обижало в поведении взрослых, странным образом перенеслось на мои отношения с детьми. Я пыталась сблизиться со своими маленькими сестрами, пыталась показать им, что понимаю их лучше, чем им кажется, но все мои усилия были напрасными. Они меня не боялись; нельзя сказать, что они мне не доверяли; но по их понятиям я относилась к категории взрослых. Нас объединяло только одно — общая детская любовь к отцу. Это чувство оказалось таким долговечным, что даже сейчас наши отношения строятся главным образом на воспоминаниях о нем.

Девочки преклонялись перед братом и восхищались им. Володя пользовался этим и заставлял их выполнять все его желания. Репетируя с ними свои пьесы, он безжалостно их эксплуатировал, и они трудились по нескольку часов без перерыва. Польщенные его вниманием, сестры терпеливо сносили его грубость, ворчание и даже шлепки. Нередко он доводил их до слез, однако они всегда с готовностью брались за новую пьесу и были недовольны, если я или кто то из взрослых пытался защитить их от Володиного деспотизма.