Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

Мы вошли в зал, когда представление уже началось. Во время антракта вышли в фойе. Театр был заполнен людьми

из разных слоев общества. Помню, меня потрясло несоответствие между хорошо знакомой музыкой и сценой и странным, непривычным видом публики.

Когда мы возвращались на свои места, я подняла глаза — наверное, в первый раз — и увидела ложу, которую с незапамятных времен занимала императорская семья. В обрамлении тяжелых шелковых драпировок, в креслах с золочеными спинками сейчас сидели матросы в каких то шапках на лохматых головах и их спутницы в цветастых шерстяных платках. Если поразмыслить, в этом не было ничего необычного, но это зрелище произвело на меня страшное впечатление. В глазах помутилось; я начала сползать вниз и схватила за руку мужа, который шел рядом. Больше я ничего не помню. Я пришла в себя после получасового обморока — первого и последнего в моей жизни — на кушетке театрального медпункта. Надо мной склонилось незнакомое лицо врача, комнату заполнили люди, которые, видимо, пришли поглазеть. Мои зубы клацали, я дрожала всем телом. Путятин завернул меня в пальто и отвез домой. Окончательно я пришла в себя только на следующий день.

Когда дом на Невском был продан, мы сняли меблированные комнаты на Сергиевской улице и переехали туда. Некогда огромный штат слуг теперь заменили кухарка, горничная и ординарец, который вызвался остаться с нами ненадолго. Денег становилось все меньше. Продовольствие поставляли нерегулярно, и цены взлетели до небес. Продукты выдавали только по карточкам, да и то плохого качества. Спекуляция процветала; имея деньги, можно было многое купить, но как раз денег нам и не хватало. Порой мы даже не знали, сможем ли купить еду на следующий день.

Мы недолго жили одни в нашей новой квартире. Родители мужа, которые несколько месяцев провели в Москве, были вынуждены уехать и вернуться в Петроград. Они стали жить с нами, и княгиня Путятина взяла на себя домашнее хозяйство, вести которое становилось труднее с каждым месяцем. С начала зимы мы почти не ели мяса, на нашем столе лишь изредка появлялась конина. Белый хлеб стоил сумасшедших денег, а его продажа считалась незаконной, и покупателю грозил крупный штраф. Поэтому мы покупали гречневую муку. Черный хлеб выдавали по карточкам, с каждым разом уменьшая норму. Его пекли из муки, в которую поначалу добавляли отруби, а потом — опилки. Он был не только невкусный, но и опасный для здоровья. Сахара не было; мы пользовались сахарином. Зимой мы ели в основном капусту и картошку. Изредка, по особым случаям, свекровь пекла печенье из кофейных зерен.

Хотя я никогда не была сладкоежкой, но теперь очень страдала из за недостатка сахара. Встречаясь на улице или дома с друзьями, люди разговаривали в основном о еде. Обменивались адресами спекулянтов, рецептами приготовления блюд из самых невероятных и неожиданных продуктов, а домашний рулет, принесенный в подарок, доставлял больше радости, чем дорогое украшение. Никогда не забуду, какой восторг вызвала коробка с едой, которую прислала шведская королевская семья, узнав о моем полуголодном существовании; я помню ее содержимое до мельчайших подробностей, помню, с каким благоговейным трепетом мы ее распаковывали.

С наступлением холодов мы, помимо всего прочего, почувствовали нехватку топлива. В квартире под нами были разбиты все окна. В результате у нас были ледяные полы, и мы могли обогревать только одну комнату. Мои отмороженные во время войны ноги были так чувствительны к холоду, что на ступнях образовались страшные язвы, и долгое время я не могла надеть обувь; даже на улицу я выходила в мягких домашних тапочках.

Банки национализировали; наши частные вклады конфисковали. Чтобы как то прожить, людям приходилось продавать вещи. Старым Путятиным удалось забрать мои бриллианты из Московского банка до того, как началась конфискация частной собственности, принадлежавшей царской семье. Свекровь сшила себе что то вроде жакета, который носила под платьем; в него она зашила большую часть драгоценностей. Тиары, которые невозможно было разогнуть, она спрятала в тульи своих шляп. Когда возникала потребность в деньгах, нам приходилось что нибудь продавать. Это довольно сложная процедура — во–первых, потому, что не было покупателей; а во–вторых, потому, что мы боялись привлечь к себе внимание. Поэтому мы продавали лишь мелкие украшения.

Остальные драгоценности решили хранить дома. Это было очень рискованно, но ничего другого нам не оставалось. Проблема заключалась в том, как их спрятать. Мы уже знали, что во время обысков особое внимание обращают на печи, шторы, мягкие сиденья, подушки и матрацы. Избегая таких мест, мы придумали другие тайники. Должна сказать, мы проявили удивительную изобретательность. К примеру, у меня была старинная диадема с длинными бриллиантовыми подвесками. Я купила большую бутыль чернил и вылила ее содержимое; потом распустила подвески, уложила на дно бутыли, залила сверху парафином и вылила обратно чернила. На бутыли была большая этикетка, поэтому разглядеть, что у нее внутри, было практически невозможно. Она много месяцев стояла на моем столе у всех на глазах.

Некоторые украшения мы спрятали в пресс–папье собственного изготовления; другие — в пустые банки из под какао; мы окунули их в воск, вставили фитиль, и они стали похожи на большие церковные свечи. Мы обернули их золоченой бумагой и иногда зажигали перед иконами, чтобы отвлечь внимание слуг.

Зимой началась регистрация. Бывших офицеров, втом числе и моего мужа, заставили чистить улицы. Для того чтобы получить продовольственную карточку, нужно было иметь какую нибудь профессию.

Недостаток средств и внимание, которое привлекала праздная жизнь, заставили нас задуматься о поисках подходящей работы. Решили применить на практике художественные способности, которыми все мы обладали в той или иной степени. Мой свекор был знатоком иконописи, и вся семья стала писать иконы и раскрашивать деревянные пасхальные яйца. Теперь уже не помню, где мы продавали наши изделия и приносило ли наше ремесло доход. Кроме того, по просьбе Володи я начала переводить с английского очень сентиментальный роман, который произвел на нас обоих огромное впечатление. Он назывался «Розарий». В романе было много стихов, которые хотел перевести Володя. За зиму я завершила свою часть работы, но Володе было не суждено закончить свою.

Но в целом я вела довольно праздную жизнь. Постоянный страх, нужда и лишения стали для нас привычным, почти естественным явлением. Пассивная жизнь взаперти угнетала, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее, невыносимее предыдущего. А эти бесконечные разговоры об одном и том же — либо о еде, которой у нас не было, либо о былой роскоши! В голодные дни — которые, признаюсь, случались все чаще — такие разговоры вызывали во мне бессильную молчаливую ярость.