Зиновий Черниловский - Записки командира роты

Лизюков и все, кто был с ним, вышли в переднюю. На полу лежал рыжий унтер-офицер. Одной рукой он прикрывал глаза, другую прижимал к животу. Щека, руки, да и все его обмундирование было в саже. Тяжелое частое дыхание доносило запах чего-то спиртного.

— Где был?

— В дымоходе, товарищ генерал-майор. Вынул в трубе кирпич и через то стрелял. Во, гад, что придумал. Скольких людей погубил.

И снова донеслось знакомое "Файер", "Нох файер". Немец откинул руку, обвел нас ненавидящим взглядом и чуть усмехнулся.

Адъютант тронул меня за руку: "Пошли". Видно, что и он был взволнован. Так ли, как я? Или по-другому?

В штабе полка, помещавшегося в большой комнате запущенного дома (для пущей маскировки?), нас провели к командиру. Увидев нас, он откинул шинель, которой прикрывался, тяжело поднялся с видавшей виды тахты, потянулся… Подушкой ему служила старая расписная думочка. На столе, заваленном картами, коптил вставленный в пустую артиллерийскую гильзу фитиль.

— …в ваше распоряжение…

— Знаю, звонили. И пока вы шли на штурм, его отменили. Хорошо бы навсегда. Садитесь, разговор есть.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Рассказывайте, кто вы, что вы… самое важное. Отцы, дети, есть ли кто за границей… не обязательно. Чего оторопели?

Чего оторопел? Боюсь, что современному читателю, особенно молодому, речь майора ничего не скажет. Стало правилом, что всякий разговор о назначении начинался неизменным: мать-отец-родственники за границей-репрессированные… Только очень смелый и доверчивый человек мог сказать такое незнакомцу, каким я и был в ту минуту.

Несколько дельных вопросов. И затем:

— Вчера у меня тяжело ранило командира роты. Да, тот же снайпер. Он еще утром здесь лежал. Ни на один мой вопрос не ответил. Сказал только… немецкий знаете? Записал я его слова: "Цуфиль цершнирт".

— Я его видел уже без оков.

— Если бы оковы. Связали его телеграфным шнуром. А он и без того помирал. Сволочь, конечно… но солдат отменный… Уважение вызывает. Так вот: могу назначить вас командиром второй пулеметной роты. На место выбывшего… Чего молчите?

— От неожиданности, наверное. Можно мне посоветоваться с друзьями по Коммунистическому батальону? Мне это важно. Троих из них я бы назначил командирами отделений, если бы в том была нужда… Да и вообще.

— Понимаю вас… Но недолго. Через десять минут быть у меня.

Как жаль, что из памяти выпали фамилии многих из тех, кто подал мне тогда благой совет. Политрук мой, тогда еще комиссар роты, увидев записную книжку, отобрал, бросил в печурку: "Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, — расстреливать".

Не знаю, был ли такой приказ, но дневников я больше не вел. Как и все.

— Что ты сомневаешься? Хочешь, чтобы над нами поставили хлыща в хромовых сапогах?

— Прикажете принимать роту, товарищ майор?

Рукопожатие. И напутственное: "Командир батальона у тебя — дурак, трус и паникер. Обороны на твоем участке нет. Должной, я имею в виду. Так что старайся и надейся на одного себя. Через пару дней навещу".

Батальонного командира мы увидели уже через полчаса. Естественно, что я отыскивал в его чертах, манерах и словесных оборотах только что слышанную характеристику.

— Москвич, значит? Из запаса, как я понимаю. Да, брат, хотелось бы кого получше, да нету. Обедняли людьми. Ты, часом, не трусоват? Всякое про вашего брата рассказывают… Ну, ладно. Приказ есть приказ. Адъютант, проводи до роты, введи в курс… Стой. Сам пойду.

Пройдя, в точном значении, чистым полем, отдыхающим от посева не по науке, а по войне, вышли мы наконец к Березовке. Огляделся. Раньше всего увидел противоположный берег Нары и стоявшее близ него школьное здание. И там и здесь, на том и нашем берегах, было пусто и тихо.

— Тут стоять не моги. Снайперы.

Мы вошли в дом. Полупустая комната. Русская печь в правом углу. У входа за печью свалена капуста. Горой.

— Здравия желаю, товарищ командир батальона. Рядовой Мамохин.

— Правильно приветствуешь. Вот привел вам нового комроты. Переходишь под его командование в том же качестве ординарца.

— Так точно.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал я. — Разрешите мне разместить здесь всех моих товарищей. Темнеет. Холодновато. Ноябрь.

— Сюда не надо. Ты эту демократию брось. Соседний дом пустой. И все пустые. Посторонние, то есть жители, выселены поголовно. Мамохин, проводи и размести. А вот и старшина. Небось по бабам ходил? Вот — запомни — твой новый ротный. Понял? Люди в соседнем доме. Накормить. Дать новую строевую, обеспечить питанием и всем прочим довольствием. Ну как, Мамохин, все в порядке? Тогда следуй на нами. Пойдем, комроты. Осмотрим хозяйство. Раз стемнело, ходи смело.

Ведомые Мамохиным, мы перешли улицу и вошли в нарядный дом с палисадником. Навстречу нам поднялся с кресла, служившего некогда отрадой семейного очага, немолодой невысокий сержант, небритый или плохо бритый. К нему тотчас присоединилось еще двое, вышедшие из соседней комнаты, спальной, как легко было заметить. На столе, приготовленном для ужина, была всякая домашняя снедь вперемешку с пайком. Из хозяйского подпола?

— Прошу к столу, товарищи командиры, — сказал сержант. Командовал батальонный.

— Еще успеете поснидать? Так это у вас называется? Давай покажи пулемет новому ротному.

Мы вышли и направились в огород. Здесь, как это было принято и на моей Смоленщине, в дальнем углу виднелся дощатый сортир. Как я и догадался, пулемет был помещен здесь. В задней стенке строения, в трухлявой доске, сказать поточней, был вырезан кружок и на него выходило дуло "максима".

Отлогий берег вел к недалекой реке. На том берегу были видны укрепления, между школой и каким-то строением прошелся неспешным шагом немецкий солдат.

— И долго вы думаете продержаться в этом доте, сержант? — спросил я.

Тот смутился: "Действовали по приказу, товарищ командир роты. У нас все так строят. На случай атаки. Место видное, обзор опять же".

Ответ сержанта, как я видел, пришелся по душе батальонному.

— Пошли дальше, — сказал он, — тут у меня под мостом бессменный часовой стоит. Тоже обзор.

Мы пошли улицей, удаляясь от центра к окраинам. Сержант возвратился в дом, но не прямо, а огородом, что-то подбирая или срывая с уже опустошенных грядок.

На пути оказался мостик через ручей (или что-то в этом роде), и мы спустились вниз. Часового не было на месте, и отыскался он дремавшим на бревне, замаскированным каким-то уже оголившимся от листьев кустом.

И тут разыгралась отвратительная сцена, завершавшая процесс прозрения, начавшийся с мешковских "людишек".

Батальонный приказал несчастному пехотинцу, которого, как оказалось, забыли сменить, стать под дуло пистолета.