Ханна Кралль - Успеть до Господа Бога

Может, хочешь спросить, чувствую ли я угрызения совести, что их оставил?

— Не хочу.

— Не чувствую. Но все время неприятно.

На следующий день я встретил всех — Анелевича, Целину, Юрека Вильнера; мы пошли к ним в укрытие, а те девушки, две проститутки, приготовили нам поесть. Гута угощала сигаретами. Тот день был спокойным, хорошим.

Как ты считаешь, о таких вещах можно рассказывать?

— Не понимаю, о чем ты.

— О тех ребятах, которых я оставил во дворе.

Должен ли врач рассказывать о таком? Ведь в медицине важна каждая жизнь, каждый самый маленький шанс ее спасти.

— Может, лучше поговорим о каком-либо прожекторе, прыжках через стену и прочем?

— Но там все было вперемешку. Где-то бегут, потом кто-то гибнет, потом бегут опять; потом Адам высовывает голову из подвала, а у стены крутится граната, я кричу: «Адам, граната!» — и она разрывается почти на его голове. Он выскакивает из подвала, во дворе стоят немцы, но у меня два пистолета — помнишь, на ремнях, — я стреляю.

— Из обоих попадаешь?

— Да нет, ни из одного, но я мог добежать до дома, немцы мчатся за мной, я на крышу — хорошие истории?

— Превосходные.

— Лучше бегать по крышам, чем сидеть в подвале?

— Я предпочитаю, когда ты бегаешь по крышам.

— Тогда я разницы не видел. Увидел ее позже, в варшавском восстании, когда все происходило днем, при свете, в открытом пространстве без стены. Там мы могли наступать, отступать, бежать. Стреляли немцы, но и я стрелял, у меня была своя винтовка, на рукаве — бело-красная повязка [26] Бело-красные повязки: белый и красный — цвета государственного флага Польши; такие повязки носили участники варшавского восстания (1 августа — 1 октября 1944 г.). , у остальных тоже такие повязки, кругом много людей — знаешь, такая замечательная, комфортная борьба!

— Давай вернемся на крышу.

— Я перебежал по ней к другому дому. Все время в том красном свитере; а ведь такой свитер на крыше — отличная мишень; правда, против солнца попасть было трудно. В том доме, на пятом этаже, на большом мешке с сухарями лежал парнишка. Я остановился около него, он дал мне один сухарь, потом еще, но больше давать не хотел. Был полдень, около шести парень умер, и у меня оказался целый мешок с сухарями. К сожалению, прыгать с мешком было трудно, но пришлось, и когда я попал во двор, там лежали убитые пятеро моих ребят. Одного из них звали Сташек. Утром он просил меня дать ему какой-нибудь адрес на арийской стороне, а я ответил: «Еще не время. Рано еще», потому что не было у меня никакого адреса. «Но ведь все кончено, дай мне адрес, пожалуйста». Но адреса у меня не было. Потом он выскочил во двор, и вот теперь я его нашел.

Ребят надо было похоронить.

Мы выкопали могилу (во дворе, на Францисканской, тридцать). Тяжелейшая работа — выкопать могилу на пятерых. Похоронили их, и, так как было первое мая, тихонько пропели первый куплет «Интернационала». Не веришь? Надо было совсем голову потерять, чтобы петь во дворе на Францисканской.

Потом мы где-то раздобыли сахар и пили подслащенную воду.

Знаешь, что было самое плохое?

Все больше людей ожидало моих приказаний.

— А как окончилась забастовка? (Забастовка в гетто — Господи?!)

— Нормально. Их заставили пить воду. Знаешь, как людей заставляют во время войны?

Итак, все большее количество людей старше меня и гораздо опытнее спрашивали, что делать; но я и сам не знал и чувствовал себя совершенно одиноким.

В течение всего того дня, что я пролежал с умирающим на сухарях парнем, я только об этом и думал.

Шестого мая к нам пришли Анелевич и Мира. Должно было состояться какое-то совещание, но говорить было уже не о чем; Анелевич лег спать, лег спать и я, а утром говорю: «Оставайтесь здесь, зачем вам возвращаться». Но он решил идти. Мы их проводили, а на следующий день, восьмого, пошли в их бункер, на Милую, восемнадцать. Была ночь, мы стали их звать, никто не отвечает. Потом какой-то парень говорит: «Их нет. Они покончили самоубийством». Остались двое и те две девушки, проститутки. Мы взяли их с собой, и, как только вернулись, оказалось, что пришел Казик с арийской стороны, с проводником. Надо было уходить. (Две девушки спросили, могут ли идти и они. Я ответил: «Нет».) Проводника по каналам дал нам Юзвяк, Витольд из ППР, они провели нас до выхода наружу на улице Простой. Мы прождали ночь и день, потом еще ночь, а десятого мая в десять часов открылся люк, там ждала машина и наши люди, Крачек от Витольда, а вокруг стояла толпа. Все с ужасом смотрели на нас: мы черные, грязные, с оружием, а кругом полное молчание — и мы выходим на слепящее майское солнце.

Анджей Вайда хотел снять фильм о гетто. Говорил, что использовал бы архивные фотографии, а Эдельман рассказывал бы перед камерой.

О местах, где все происходило.

Например, около бункера на Милой, восемнадцать (сегодня там снег и мальчишки катаются с горки на санках).

Или у входа на Умшлагплац, около ворот.

Ворот, впрочем, нет, старую стену разобрали при строительстве микрорайона Инфланцка. Теперь там стоят высокие серые дома-коробки — прямо вдоль железнодорожной платформы. В одном из них живет моя знакомая, Анна Строньская; я говорю ей, что под окнами, со стороны кухни, стояли последние вагоны поезда, а локомотив — там, где сейчас тополя. Строньская, у которой больное сердце, бледнеет.

— Но я всегда была добра к ним, они не причинят мне вреда, а?

— Конечно нет, они будут заботиться о тебе!

— Думаешь? — говорит Строньская, и ее напряжение ослабевает.

Итак, при строительстве домов разрушили старую стену, но сразу же на том месте построили новую, из белых, цельных кирпичей. Поместили памятные таблицы и подсвечники, повесили зеленые ящички для цветов, вокруг посеяли траву: все аккуратное, опрятное, новое; а в Задушки [27] Задушки — христианский праздник, 2 ноября, введенный в Х веке, день памяти по умершим. Светский праздник памяти по умершим в Польше приходится на 1 ноября. и в Йом Кипур зажигают свечи.

Или — памятник.

Девятнадцатого апреля, в годовщину, приехали бы, как обычно, автобусы ОРБИСа [28] ОРБИС — польская туристическая организация. с иностранными гостями, из них вышли бы дамы в весенних костюмах и господа с фотоаппаратами. Вокруг в скверах сидят на скамейках пожилые женщины с колясками, смотрят на автобусы делегаций с предприятий, приехавших возложить цветы. «В нашем подвале, — скажет одна женщина, — пряталась под кучей угля еврейка, еду приходилось ей подавать через окно с улицы». (Может статься, что та, которой подавали еду, стоит в весеннем костюме среди гостей, привезенных экскурсионным автобусом.) Потом — барабанная дробь, идут делегации с венками, некоторые с небольшими букетами или с одним-единственным нарциссом; потом, после барабанов и венков, выходит старик с седой бородой и начинает читать кадиш. Встает у подножия памятника, под горящими факелами, и надломленным голосом поет молитву — плач по умершим. По шести миллионам умерших. Одинокий бородатый старик в длинном черном пальто.