Пьер Грималь - Цмцерон

Из письма ясно видно, что Цицерону хочется остаться. К изложенным соображениям прибавляются и более практические: стоит январь, погода никак не благоприятствует путешествию; плавание по морю в это время крайне опасно, да и как можно вот так вдруг бросить все — имущество, дома, семью... Цицерон по опыту знает, чем это может кончиться. Но в то самое время, когда он пишет письмо, гонцы прибывают один за другим: дела под Корфинием поправляются; говорят даже, будто легаты Помпея в Испании разбили войско цезарианцев, которые пытались задержать их в Пиренеях. На помощь Помпею идет армия под командованием Афрания, она вот-вот спустится в Италию. Об отъезде на Восток можно больше не думать. Вести не бесспорны, но на какое-то время Цицерон обретает спокойствие. Можно с чистой совестью оставаться на месте.

Этот долгий разговор с самим собой, лишь по форме обращенный к Аттику, несомненно, принес пользу. И вот какую: Цицерон больше не смотрит на положение с точки зрения жесткой стоической морали; он стал трезвее, видит дальше и глубже, чем любой последовательный стоик (Катон, например, предпочел умереть, но не склониться перед победоносным Цезарем). Постоянное общение с Аттиком действует на Цицерона, размышления и решения его постепенно теряют возвышенный драматизм, присущий стоикам. Спокойствие Аттика не внушает надежды, но помогает обрести душевный мир. Позже в трактате «Об обязанностях» Цицерон сказал о самоубийстве Катона, что для такого человека оно вполне естественно; но, прибавляет он, есть ведь и другие люди, «которым самоубийство следовало бы бесспорно поставить в вину, ибо жизнь их была менее суровой, а характер — более человечным». Можно ли сомневаться, что Цицерон говорит о себе? Поступок соответствует требованиям чести и достоинства; но этого мало, надо еще, чтобы он был в согласии со всей жизнью человека. Такая последовательность, верность души самой себе есть особая добродетель — добродетель «пристойности». Цицерон уделяет ей много внимания в поздних философских трактатах и в первую очередь в трактате «Об обязанностях». Нет сомнений, что личное и духовное влияние эпикурейца Аттика избавило Цицерона от слишком жесткого стоицизма; рассудок, может быть, и влек его к стоической морали, но отвращали чувствительность, деликатность души и тонкий ум, видевший все стороны каждого положения.

После капитуляции Домиция и падения Корфиния стало уже совершенно ясно, что Помпей вскоре покинет Италию; через Формии проезжает Бальб Младший (племянник Бальба, друга и подзащитного Цицерона). По поручению Цезаря он разыскивает консула Лентула, дабы передать, что Цезарь обещает ему наместничество. Тогда же Бальб, его дядя, пишет Цицерону: у Цезаря всего лишь одна цель — обеспечить свою безопасность, он охотно предоставит Помпею руководство государством. Цицерон тут же пишет Аттику: все это кажется ему весьма подозрительным. Цезарь, видимо, ищет возможности встретиться с Помпеем и с ним покончить. Все демонстративные акты милосердия рассчитаны на то, чтобы усыпить общественное мнение и тем легче достичь цели. Через несколько дней, однако, Цицерон понял, что недооценивал воздействие Цезарева милосердия. Он беседует в поле с крестьянами и убеждается, что настроение изменилось: тот, кого они прежде опасались, пользуется теперь их доверием; тот же, кому они доверяли (то есть Помпей), внушает недоверие и страх. Высокие политические цели, борьбе за которые Цицерон посвятил всю жизнь, далеки от простого народа и непонятны ему. Стоит ли и дальше служить им? Снова — в который раз! — возникает соблазн бросить все и присоединиться к Цезарю, который то в письмах, то через посланцев вроде Бальба продолжает добиваться посредничества Цицерона. На самом деле Цезарь больше не рассчитывает на готовность Помпея встретиться и договориться (неясно даже, хочет ли он этого на самом деле). Постепенно он дает понять, что, вступив в Рим, займется восстановлением республиканской системы правления, которая одна может дать новому строго прочность и обеспечить доверие граждан. 5 марта, во время стремительного марша на Брундизий (он рвется перехватить Помпея), Цезарь пишет Цицерону любезное письмо, благодарит оратора за все, что тот для него сделал (за то, по-видимому, что, командуя войсками в Кампании, пребывал в полном бездействии, и за то, что не присоединился к Помпею). А главное, Цезарь мечтает как можно скорее вернуться в Рим и встретиться там с Цицероном, воспользоваться его советами, его авторитетом, влиянием его на граждан. Цицерон делает вид, будто не понимает, и в ответном письме продолжает рассуждать так, будто Цезарь, как прежде, просит его о «посредничестве доброй воли». Он ясно понимает: одно дело не участвовать (пока что) в действиях Помпея, и совсем другое — прямо перейти на сторону Цезаря; ведь нет сомнения, что, едва узаконив свою власть, Цезарь тотчас объявит мятежниками и изгнанниками Помпея и сенаторов, за ним последовавших.

Двадцать восьмого марта Цезарь посещает Цицерона в Формиях и прямо говорит, чего от него ждет. Цицерон думал было уклониться от встречи и уехать в Арпин руководить семейной церемонией — его сын Марк должен был навсегда сложить с себя детскую тогу-претексту и надеть белую тогу взрослого гражданина, — но поколебавшись, все-таки передумал и остался в Формиях, чтобы встретиться с победителем лицом к лицу. Цицерон выслушал Цезаря и понял, что время решать настало: если он и дальше будет откладывать возвращение в Рим, то лишит возможности вернуться туда и других сенаторов — тех, что покинули столицу двумя месяцами раньше; кроме того, могут подумать, что он осуждает Цезаря и боится его. Разговор свой с Цезарем Цицерон излагает так:

«Итак, приезжай и веди переговоры о мире». — «По моему, — говорю, — разумению?» — «Тебе ли, — говорит, — буду я предписывать?» — «Так я, — говорю, — буду стоять за то, чтобы сенат не соглашался на поход в Испанию и переброску войск в Грецию, и не раз, — говорю, — буду оплакивать Помпея». Тогда он: «А я не хочу, чтобы это было сказано». — «Так я и считал, — говорю я, — но я потому и не хочу присутствовать, что либо следует говорить так и обо многом, о чем я, присутствуя, никак не могу молчать, либо не следует приезжать». Наконец он, как бы в поисках выхода, предложил мне подумать. Отказываться не следовало. Так мы и расстались. Поэтому я уверен, что не угодил ему, но сам себе я угодил, как мне уже давно не приходилось».

Свидание оказалось решающим. Цицерон увидел людей, окружавших Цезаря, они не заслуживали ни малейшего уважения; он понял, что будет представлять собой цезарианский режим, и тогда наконец решился. До тех пор теплилась еще надежда, что можно будет остаться в Италии, не отрываться от родной земли, такой близкой и дорогой, где пережито столько счастливых дней. Цицерон видит некую справедливость в том, что покинет родину ради Помпея — ведь благодаря ему он некогда на нее вернулся. Раз все потеряно, надо следовать за теми, кто в конечном счете полнее других воплощает honestum — хотя и не совсем то, о чем Цицерон еще так недавно писал Аттику. Не придется больше твердо придерживаться своих принципов. «Свободной республики», которой он хотел служить, ему больше не видать. Его преданность законам устарела, все размышления предшествующих месяцев утратили смысл.