Петр Вайль - Стихи про меня

Иванов оказался прав и в том, что сбылось "пророчество мертвого друга": они, все они, из­гнанники, смогли "вернуться в Россию — стиха­ми". Только стихами. Физически возвращения дождались двое — Ирина Одоевцева и Нина Бер­берова: но это же надо было прожить больше девяноста. Одоевцева даже умерла в том городе, из которого уехала. Я был в ее последней кварти­ре на углу Невского и Большой Морской: хорошее место, там теперь живет известный нынешний прозаик, так что цепочка прослеживается. Прав­да, город, в который возвратилась Одоевцева, назывался иначе, имя ему вернули на следующий год после ее смерти.

А пока, в ожидании всех этих событий: "Они надеются, уже недолго ждать — / Воскреснет твердый знак, вернется ять с фитою / И засияет жизнь эпохой золотою". Ивановская ирония на­правлена и на себя самого: они все искали при­знаки той прежней страны, вылавливая их тща­тельно и трогательно.

Целый год, с осени 32-го, Ивановы прожили в Риге. Одоевцева вспоминает: "Рига, нарядная столица Латвии, особенно пышно цвела и расцве­тала. .. В Риге обосновалась масса эмигрантов со всей России. Большинство из них, по-видимому, вполне сносно устроилось. Насколько я могла судить, лучше, чем у нас в Париже. Латышские власти не притесняли русских и относились к ним более чем сносно. В Риге была отличная Опера и драматический театр, где наряду с ла­тышскими шли русские представления".

Рига действительно, наряду с Прагой, Берли­ном и Парижем, была эмигрантским центром Европы. Достаточно сказать, что здесь выходила одна из трех ежедневных газет русского зарубежья — "Сегодня" (две другие — парижские "По­следние новости" и нью-йоркское "Новое русское слово"). Я помню, как мы в редакции рижской "Советской молодежи" читали подшивки "Сего­дня" 30-х годов: сорока лет не прошло — а слова из другого языка. Диковинно выглядели объяв­ления: все эти "собрания Его Императорского Ве­личества кирасиров" и "пельмени Донских ин­ституток" — мог ли я предполагать, что всего через несколько лет по заданию другой редакции в Нью-Йорке буду посещать такие мероприятия, часто с неохотой и раздражением. В Риге объяв­ления не забавляли, а волновали. Все другое: политические обзоры, хроника происшествий, театральный репертуар. Одоевцева права: рус­ский театр в Риге был и вправду хорош — на­столько, что задал инерцию надолго, вплоть до распада СССР отличные спектакли шли и в дра­матическом, и в ТЮЗе.

Однако благостность воспоминаний Одоевцевой определяется главным — очень хотелось всю­ду видеть старое, прежнее, свое. Приглушенно этот же мотив ("эта музыка") звучит у самого Иванова — в очерке "Московский Форштадт". Еще и на моей памяти многие так называли Москов­ский район Риги, куда в 68-м из коммуналки в центре переселилась, получив отдельную квар­тиру, наша семья. До того на Москачке я бывал редко — нечего там было делать, и тамошняя шпана считалась самой свирепой в городе. Одна из ярких картинок детства: мне лет восемь, мы едем в гости к сослуживцу отца на трамвае по Московской улице, ранний вечер, светло, и в мель­чайших подробностях виден бегущий по тротуа­ру человек в окровавленной белой рубахе. Он кри­чит так, что громко слышно даже сквозь запертые вагонные окна. За ним бежит другой, с ножом в руке. Я вижу нож, вижу кровь на нем и думаю: так не бывает, это снимается кино.

Взрослым я узнал заповедные места русской Риги, где открывал истинные московские двори­ки прямо с холста Поленова, настоящие завалин­ки с лузгающими семечки старухами, старообряд­ческую церковь Гребенщиковской общины, словно перенесенный из каких-нибудь валдайс­ких широт Заячий остров, кладбища с ятем и фи­тою. Москачка долго оставалась городом в горо­де, и мне понятно, что там увидел Иванов в 30-е: "Маленький островок, уцелевший от погибше­го материка, он в неприкосновенности сохра­нил черты той России, которой давно не суще­ствует".

Иванов и тут соблюдает свою непременную взвешенность, описывая бандитов и грязь Москачки, но все время слышен подспудный грустный напев об утраченном, которое заслуживает вни­мания и любования уже потому, что утрачено.

Как хорошо чувствовал Иванов простую оби­ходную радость жизни: добротная одежда, вкус­ная еда, уютный дом. Оттого и выходят у него на этом фоне буквально душераздирающие — ощу­тимо терзающие душу — стихи: "Я хотел бы улыб­нуться, / Отдохнуть, домой вернуться... / Я хо­тел бы так немного, / То, что есть почти у всех, / Но что мне просить у Бога — / И бессмыслица и грех".

Поселившись в Нью-Йорке в начале 78-го и поступив в "Новое русское слово", я застал еще многих. Тогда на меня пошли чередой кирасиры и институтки, выпускной акт Свято-Сергиевской гимназии, чествование казачьего атамана инже­нера Бублика, торжества прославления блаженной Ксении Петербургской, беседа в Толстовском фонде с князем Теймуразом Константиновичем Багратионом-Мухранским. Был в гостях у историка Сергея Пушкарева — ссохшийся до детских размеров, он в свои почти сто лет сохранял див­ную живость: пользуясь слепотой, с видимым удовольствием ощупывал подходивших знако­миться женщин, разгорячившись в разговоре, кричал тенорком: "Никогда я не любил Володьку Ульянова! Никогда!" На банкете по случаю 90-летия изобретателя телевизора Владимира Зворыкина я оказался за столиком на восьмерых между князем Щербатовым и графом Бобринским. Бутылку водки опустошили с первого тос­та и спросили еще. Официант ответил, что поло­жено по одной на стол. "Мразь нерусская", — сказал князь Алексей, председатель Геральдиче­ского общества, прямой потомок автора "Исто­рии Российской с древнейших времен", и ушел на кухню. Вернулся с тремя бутылками, налил и произнес: "Предлагаю за телевидение".

Приходившие в "Новое русское слово" посе­тители из убывающей на глазах первой эмигра­ции часто расстраивались, когда главный редак­тор Андрей Седых оказывался низеньким пол­неньким Яковом Моисеевичем Цвибаком. Им мало было дела, что наш заведующий информа­цией Геренрот отстреливался от красной своло­чи, лежа за пулеметом во дворе своей киевской гимназии — это случилось давно, а Абрамом Со­ломоновичем он звался по сей день. Седых от­крыто и весело свалил на меня редакционный русизм. "На соборного протодьякона похожи — вот и ходите", — усмехался он, отправляя к оче­редным лейб-гусарам. Я ходил, осознавая, что неожиданно вытянул двойной билет, погружа­ясь, помимо американского, в тот российский мир. Убеждался снова и снова, какие они другие. Даже блестяще говоря по-английски и сделав карьеру в Штатах, американцев называли "они". Бывало смешно и грустно, когда кто-то из них удивлялся, что и после Алданова есть русские романисты. Бывало просто смешно, когда наша буэнос-айресская корреспондентка писала об открытии чемпионата мира по футболу: "Излюб­ленная российская игра давно пришлась по серд­цу аргентинцам". Седых примирительно говорил: "Она все-таки фон Пален, сделайте что-нибудь" — и я переписывал. Бывало просто грустно, когда новый знакомый рассказывал, что его мать, живущая под Марселем, уже пятьдесят лет не хочет ничего покупать в дом, потому что "все равно придут большевики и всё отберут".