Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах.

Кузнецов, артист и шулер, в хирургии не признающий ничего, кроме ловкости рук, однажды сказал:

— Людвиг берет все крепкой задницей, — намекая на его феноменальную усидчивость и настойчивость.

Вот пример.

Приходит Людвиг ко мне в перевязочную:

— Евфросиния Антоновна, обучите меня французскому языку!

— Вы его хоть немного знаете?

— Абсолютно нет.

— Учебники, какие-нибудь пособия у вас есть?

— Ровно ничего, даже словаря.

— Так это же невозможно!

— Но это очень нужно. Освободившись лет через пять-шесть, я не смогу работать ни в одной порядочной больнице — немец, политический преступник… В городах мне не разрешат жить. Значит, я буду врачом в захолустье, поэтому мне необходимо освоить все отрасли медицины, в том числе отоларингологию: «ухо-горло-нос». Я раздобыл замечательный учебник по этой специальности, но он на французском языке. Мне надо его выучить!

И он его выучил. Как? Да вот так: он приходил со своей увесистой «библией», и мы начинали читать слово за словом, фразу за фразой. На каждом слове приходилось останавливаться и объяснять все: правописание, произношение, значение…

Боюсь, что я неважный педагог, но он был идеальным учеником. Вскоре дело пошло на лад: своего он добился.

Разумеется, эта дополнительная нагрузка была для меня нелегким бременем. Работы у меня всегда было больше всех допустимых норм, и Людвиг пытался, как мог, вознаградить меня за труд: после урока мы пили чай. С сахаром! С хлебом — не лагерным, из разных отбросов, а настоящим — черным, ржаным, из муки. Настоящей! Бывало, что Людвиг приносил коробку каких-нибудь консервов.

Ходил он по пропуску. В его обязанности входило обследование заключенных в лаготделениях для выявления случаев заболевания сифилисом. Ну а попутно были у него пациенты среди вольнонаемных, предпочитавшие лечиться, скрывая свою болезнь.

Вольняшки платили хороший калым натурой: американской тушенкой, паштетом. Часть калыма доставалась и на мою долю.

Наверное, картина были дикая: в стерилизаторе булькает кипяток, в колбе заварен чай. На перевязочном столе — полотенце, а на нем — деликатесы. Оба мы не были брезгливыми, и испортить аппетит было бы нелегко.

— Этим ножом в последний раз мы разрезали газовую гангрену, — говорю я, отрезая длинным ножом ломти ржаного хлеба.

Людвиг шпателем мажет на хлеб паштет, и мы с аппетитом ужинаем. Это такая редкость — по-настоящему поужинать!

Осилив свою французскую книгу, Людвиг с успехом применял на практике приобретенные знания. Но недолго: его отправили в Горлаг, где он был, пожалуй, самым ценным врачом, мастером на все руки.

Много лет спустя встретила я его уже на воле. Но он был не врачом, а инженером-электриком… Он получил медицинское образование; он работал врачом свыше десяти лет, но «бумажку» не успел получить, и ему не разрешили держать экзамен. Предложили вновь поступить на первый курс. Удивительный бюрократизм! Не добившись ничего, он работал электромонтером, заочно окончил институт и стал инженером-энергетиком. Зарабатывает в три раза больше, чем врач, но, как он сам мне признался, «рана не перестала кровоточить», так как настоящее его призвание — медицина и только медицина.

Николай Семенович Ванчугов, военный врач, герой Севастополя… Пардон! Изменник Родины, статья 58–10. Измена его заключалась в том, что после падения Севастополя он попал в плен. Еще инкриминировали ему саботаж. Впрочем, это обвинение до того дико, до того нелепо, что даже после всего пережитого и увиденного плохо умещается в голове. Обвинялся он в том, что не убил 16 бойцов, а пытался их лечить! Точнее, ему было приказано замуровать в погребе 16 солдат, больных тифом, чтобы инфекция не распространилась среди осажденного гарнизона. Больные были без сознания, а погреб был тесен, и если закрыть отдушину, то все кончилось бы скоро: еще 16 героев пали бы «смертью храбрых». Но Ванчугов, который тогда был врачом-инфекционистом, продолжал их тайком лечить. Отсюда — обвинение в саботаже.

Среди заключенных, лечившихся в ЦБЛ, было много фронтовиков, перенесших ранения; встречались боевые санитары, медсестры. Много страшных, нечеловеческих историй в этом роде довелось мне услышать, но впервые об этом говорил мне врач.

Впрочем, Ванчугов был мне весьма антипатичен: какой-то запуганный, ненадежный, скользкий. Как раз такой тип врача очень нравился Кузнецову.

Он любил «делать хирургов». Для этого он выбирал среди попавших в неволю врачей «сырой материал» — с политической статьей, разумеется. Обычно это был человек сломанный. Период негодования, протеста из-за несправедливости уже далеко позади; позади и период надежды: «Они разберутся!..» Кругом — щемящий ужас и страх. Страх голода, страх тяжелой, физической работы, страх перед расправой, когда знаешь, что невиновен, но чувствуешь полную беспомощность перед тупой и жестокой силой, во власти которой находишься.

И вот такой субъект попадает в больницу. С аппендицитом, грыжей, фурункулезом — безразлично. Перед ним открывается «путь к спасению» — возможность остаться в больнице. Работать в тепле, в сравнительно человеческих условиях, к тому же у такого знаменитого хирурга, как Виктор Алексеевич Кузнецов! И он их натаскивал: дрессировал, не щадя самолюбия, и на каждом шагу давая почувствовать свое превосходство.

Иногда ученик оказывался слишком способным. Так было с Билзенсом. Он, впрочем, прибеднялся и долго был очень скромным, но Кузнецов почувствовал, что этот латыш становится опасным. Билзенс был хоть и не такой ловкий «закройщик», как Кузнецов, зато выхаживал своих больных, заслужив таким путем хорошую репутацию. И Кузнецов его охотно «уступил» (чтобы не сказать — сплавил) в Игарку.

Но если Кузнецов кого-либо ненавидел, так это Евгения Даниловича Омельчука. Круглолицый, полный, с тихим голосом и добродушной улыбкой, он производил впечатление увальня, всячески старался остаться в тени. Для меня он так и остался загадкой. Украинец, родом из Чехословакии. Почему он оказался военным врачом в немецкой армии? Ведь немцы чехов не мобилизовывали! Ему дали расстрел, затем заменили его пятнадцатью годами каторги, а каторгу сменили на десять лет ИТЛ. Врач-педиатр… Когда стал он таким эрудированным хирургом? Он «не владеет» немецким языком… Но когда из спецлагеря приводили на операцию немцев-военнопленных, меня вызывали как переводчика, и однажды, войдя в палату, где лежал немецкий офицер, я услышала, как Омельчук вполголоса вел с ним беседу.

Врач он был действительно первоклассный, когда хотел… Впоследствии его отправили в спецлагерь. Кузнецов не мог ему простить удачной операции на сердце.