Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской

Потух свет, замелькали безмолвные кадры: вот сумасшедшие, вот Ф. Г. стоит у окна и испуганно шепчет что-то — это первый акт, затем общий план, снятый из верхней ложи, — миссис Сэвидж оживленно и безмолвно беседует с сумасшедшими — это уже из второго акта, затем то же самое, но ближе, потом вдруг кусок черной пленки и громкий голос певца рявкнул с экрана: «Всэ-э-э, в ком совесть жива-а…» Певец внезапно поперхнулся, а появившаяся Ия Саввина заговорила:

— Миссис Сэвидж, можно вам задать один нескромный вопрос?

— Пожалуйста, только нескромные вопросы и бывают интересными, — прозвучало в ответ.

— Зачем вы так крупно меня сняли? — спросила Ф. Г. оператора. — Я же просила не наезжать на меня.

— Там дальше будут и общие планы — во втором дубле, — ответил Абрам Львович.

— Это очень плохо, — сказала Ф. Г., но никто не понял, что она имела в виду: то ли само качество съемки, то ли что общие планы будут только во втором дубле.

Я смотрел на экран с удовольствием. Шла сцена рассказа о театральной карьере миссис Сэвидж — очень веселая, живая, остроумная. Героиня Раневской с увлечением повествовала о своей краткой артистической судьбе — первой роли в «Макбете» Шекспира, где она сыграла ведьму, бессловесный персонаж трагедии, и о второй и последней своей роли — на этот раз главной — в пьесе собственного сочинения. Камера то приближалась, то удалялась, миссис Сэвидж обращалась к Ферри и Флоренс, отвечала на вопросы и замечания Джефа и Ганнибала. Слыша знакомый текст, я все же смеялся — вместе с оператором, его помощниками и еще какими-то людьми, оказавшимися в зале. Приятно было видеть Раневскую в сцене, которая на экране стала чем-то необычной.

За первым дублем пошел второй, и оператор воскликнул:

— Вот это лучше! Смотрите, хорошо! А ведь все и снял-то я за тридцать минут!

— Правда хорошо, — сказал я.

— Прошу вас, — строго сказала Ф. Г. — Не надо.

Она внимательно смотрела на экран, нервно теребя перчатки.

Вспыхнул свет. Все молчали.

— Ну, вот что, мои дорогие, — начала Ф. Г. — Все это никуда не годится!

— Но почему же, Фаина Георгиевна? Как же вы…

— Все это очень плохо! — решительно оборвала она. — Прежде всего — плохо сыграла я! Все время хлопочу мордой, дергаюсь, как будто на гвозде сижу. Сейчас никто так не играет — так играли в восемнадцатом веке! Это плохо! Вы подумайте: публика аплодирует, а за что — никто не поймет. То, что вы сняли, не находится на уровне всей роли, — это даже не талантливо!

— Ну что вы, Фаина Георгиевна!

И оператор, и звукорежиссер, и еще какой-то человек начали шумно возражать.

— А вы, уважаемый господин, — обратилась Ф. Г. к оператору, — не слушали меня. Я же просила вас — никаких крупных планов, только общие. Зачем вы показали эту противную морду на весь экран?

Оператор и все, кто был в зале, заспорили, засуетились, предложили посмотреть материал заново, уверяли, что Ф. Г. не права. Дубли крутили еще и еще, сначала дважды второй, а потом и первый. В шестой раз мы посмотрели их вместе с режиссершей, которая по просьбе Ф. Г. отложила на время монтаж первомайского выпуска и присоединилась ко всем, кто был в зале.

— Вы поверьте мне, — говорила Ф. Г., — я ведь не кокетничаю. Я не могу быть нетребовательной к себе. Ну, вот когда я смотрю на эти фотографии (она взяла в руки несколько из тех, что приготовили для съемок, — это были снимки Раневской в ролях из разных спектаклей), я могу сказать: да, неплохо, могу даже похвастаться: «Смотрите, какие они разные, как будто разные люди». Но ведь это каких-нибудь восемь — десять ролей — все, что сыграно в московских театрах за тридиать с лишним лет! Мне ведь страшно не повезло. Я могу больше говорить о том, что я хотела играть и не сыграла в театре, чем о том, что сыграла. И не потому, что жалуюсь, а потому, что знаю, что могла бы сделать для людей, для искусства больше. Ну, посмотрите, я ведь была во многих труппах — переспала почти со всеми театрами, — на мгновение она улыбнулась, — и ни с кем не получила удовольствия. А почему? Почему я бегала с одной сцены на другую? Потому что я хотела играть.

Брехт, увидев меня, написал мне письмо: «Геноссе Раневская, я мечтаю, чтобы вы сыграли мою матушку Кураж — это роль для вас». Я умоляла Завадского поставить пьесу. «Нет, нет, Фаина (Ф. Г. очень похоже изобразила манеру речи Юрия Александровича), это мы не сможем». И матушку Кураж играет Глизер у Охлопкова.

Мне присылают из Австрии перевод «Визит старой дамы» — «пьеса для Вас!». Кидаюсь к Туманову: «Поставьте, голубчик, век буду благодарна!»— «Ну кто это разрешит — это не для нашей сцены. И что это за героиня — с протезом. Нет, это плохо». И пьесу ставят в другом театре с Сухаревской.

Как мне не повезло, если бы вы знали! Я пять лет билась, пока получила разрешение на «Сэвидж», — пять лет! И сейчас, когда уже ясно, что играть осталось не так много, спрашиваю Завадского, что меня ждет в будущем сезоне. «Шторм», конечно!» — «Но «Шторм» я играла пятнадцать лет подряд. Что будет новое?» — «Не знаю, не знаю. (Ф. Г. показала, как Завадский затряс руками, как будто стряхивал с них воду.) Не знаю. У меня столько дел». Ну, что вы на это скажете?

Так вот могу ли я, актриса такой трудной судьбы, допустить, чтобы на экране появилось то, что вы сняли?..

Мы посмотрели весь материал еще раз.

Теперь мне показалось, что в чем-то Ф. Г. права. Она сыграла все (особенно во втором дубле) значительно сдержаннее, чем в спектакле. Но вот диво экрана: оператор настолько приблизил нас к актрисе, что мы очутились на сцене, рядом с героиней — и игра, рассчитанная на зал, по крайней мере на первый ряд партера, удаленный от действующих лиц на три — пять метров, стала выглядеть преувеличенной. К тому же кинокадр отсек на крупных планах партнеров миссис Сэвидж, к которым она обращается — то налево, то направо, отвечает на их реплики, — и отсюда на экране появилось непонятное мельтешение.

Впрочем, думаю, дело не только в укрупнении. Раневская, находясь перед камерой, оставалась на сцене. Она жила по ее законам. Экран обнажил театральность актрисы.

Сегодня немало пишут о современном стиле игры, в сближении манеры театральной и экранной — в частности, о естественной манере произнесения текста в театре — монотонной, бесстрастной, почти шепотом (как в жизни!), но якобы с многозначительным подтекстом. В этом усматривают и влияние на театр кинематографа, и особую, современную стилистику.

Мне непонятно, при чем здесь кино и сегодняшний день, если знаменитый Коклен (старший) в книге, переведенной на русский язык в 1909 году, писал: «Не толкуйте со мной об естественности тех, которые не хотят произносить текст членораздельно, болтают перед публикой, точно за столом, останавливаются, поправляются, повторяют слова, жуют их, словно коней сигары, бормочут и преврашают слог автора в какую-то кашу… Я знаю, что актер может заслужить репутацию большой естественности, подражая тону простого разговора. Он не произносит ни одного слова громче другого, проглатывает концы фраз, мнется… говорит монотонно в течение десяти минут… А неразборчивая публика восклицает: «Боже мой, как это естественно! Можно подумать, что он у себя дома. Какой актер!.. Я не расслышал, а вы? Но как это естественно сказано!»