Александр Бахрах - По памяти, по запясямю Литературные портреты

Когда мы спрягали в угаре,

Единственный в мире латинский глагол —

Am are, Am are, Атаге…

Приходит волна и уходит волна.

А сердце все медленней бьется.

И чует, и знает, что эта весна Уже никогда не вернется,

Что ветер, который пришел из пустынь, Сердца приучая к смиренью,

Не только развеял сирень и латынь,

Но молодость вместе с сиренью».

Или еще. Хотел ли он того или нет, но вещие слова Экклезиаста наложили печать на его мироощущение:

«Возвращается ветер на круги своя.

Не шумят возмущенные воды. Повторяется все, дорогая моя,

Повинуясь законам природы. Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.

Гибнет плод, красотой отягченный.

И любимой поэт посвящяет сонет,

Уже трижды другим посвященный…».

Впрочем, в придачу к круговороту событий, которым он был невольным свидетелем, проза жизни подсказала ему часто цитировавшийся афоризм: «ничего нет скучнее, чем жить в интересное время» и едкое четверостишие, озаглавленное им «Послесловие»: «Жили* Были. Ели. Пили. / Воду в ступе то- локли. / Вкруг да около ходили, / Мимо главного прошли».

«Мимо главного прошли…». Эти три слова как бы отражали отношения Аминадо к современной ему истории, да и к собственной биографии. Оттого, может быть, и а каких-то воображаемых весах будущего больше внимания, чего его поэтическим сборничкам с заманчивыми заглавиями будет уделено его книге воспоминаний «Поезд на третьем пути». Ведь Аминадо принадлежал к тому поколению, которое еще каким-то краешком застало еще непоколеблемый девятнадцатый век, провалившийся в тартарары с войной 14-го года.

В качестве корреспондента — можно ли поверить? — он успел съездить в Астапово и присутствовал на погребении Льва Толстого, знавал жизнь русской провинции, Одессы и Киева, писал скетчи для пресловутой балиевской «Летучей мыши», посещал московские трактиры, из которых еще не успел выветриться дух Островского, в то время, как где-то, почти рядом, слышались уже надрывные и навязчивые звуки танго, впервые перешедшие русские — еще почти неохраняемые — границы.

Личный подход к описываемому, как и некоторая небрежность и отсутствие строгого плана и хронологической последовательности придает аминадовской летописи особую специфическую ценность… Становится тогда понятным, что то, что наступило после Второй мировой войны, наполнило его чувством глубокого разочарования, и его угнетало сознание, что его пессимизм был в какой-то мере оправдан. Может быть, именно поэтому он и не закончил писание своих воспоминаний и прервал почти на полпути, вместо точки поставив точку с запятой, и подчеркивая, что «соблазну продолжения есть великий противовес: не все сказать, не договорить, вовремя опустить занавес». И тут же, словно «глядя на луч пурпурного заката», он приписал:

«Буря. Дерзанья. Тревоги.

Смысла искать — не найти.

Чувство железной дороги…

Поезд на третьем пути!».

И несомненно прав был этот «чуть-неврастеник», когда утверждал, что познать человеческую душу можно только с опозданием:

«Чужой печали, верьте, верьте!

Непрочно пламя в хрупком теле,

Ведь только после нашей смерти Нас любят так, как мы хотели».

Его самого, однако, любили при жизни, но, может быть, любили в нем не то, что надлежало любить, и наверное не так, как он того хотел.

Это было так давно, настолько истерлось из памяти, что уже может казаться, что этого вообще не было. В 1912 году в Петербурге вышел небольшой сборник стихов «Скифские черепки», в основном посвященный древнему Причерноморью, некой вымышленной скифской прародине. Автором книжечки была молодая поэтесса Кузьмина-Караваева, имя которой вне очень узкого литературного круга было мало кому известно. Была она близка тогдашнему — первому, блоковскому — «Цеху поэтов», усердно посещала нескончаемые бдения на пресловутой «башне» Вячеслава Ивана и, хоть и иногда приходила в «Бродячую собаку», говорили, что под платьем она носит некое подобие вериг и правду ищет в Четьи-Минеях. А, кроме того, знали, что она дружит с Блоком и это считалось тогда своего рода литературным «патентом на благородство».

Однако, на первую книгу своей приятельницы Блок откликнулся лаконическим письмом, отвечая, что, увы, стихи ему «не понравились», но добавил, что «эти ’’Черепки” звучали бы иначе, если бы они не были напечатаны». Понимай, как знаешь!

Чуть позднее Блок записал, что Кузьмина-Караваева сказала ему по телефону, что «ходит в облаках». Слова эти настолько его поразили, что он не преминул занести их в свои очень интимные записные книжки.

Гумилев по отношению к молодой поэтессе был более снисходителен. На страницах «Аполлона» он процитировал ее строки: «Над далью— дерево в дыму / И призрачность морей, / Теперь я знаю, что пойму / Немую речь зверей». При этом он витиевато указывал, что эти «черепки» — «имеют много шансов слиться в цельный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии».

Может быть, так бы по-гумилевски и произошло, если бы вскоре все не оказалось перевернутым вверх дном. Кузьмина- Караваева очутилась в эмиграции, осела в Париже и немного погодя приняла постриг, став матерью Марией.

Собственно, знаком я был с ней весьма шапочно, мельком встречал ее на различных литературных сборищах, на которых она частым гостем, в общем, не была, кой-когда у общих друзей. Раз-другой обменялся с ней несколькими словами, вероятно, вполне незначащими. Хоть и жили мы в одном городе, но в разных мирах. Тем не менее, мне кажется, что еще сегодня я мысленно способен восстановить ее облик, румянец ее круглого лица, тембр ее голоса, ее улыбку и добрые, добрые глаза, сквозь очки разглядывающие собеседника. Тут же в памяти воскресают обрывки фраз, которые она мне или при мне сказала. Впрочем, не поручусь: может быть, все это мне стало мерещиться после того, как в свое время я прослышал о ее «подвиге», о ее крестном пути. Может быть, при встречах я не разглядел в ней ничего особенного, если не считать ее заштопанной рясы и всего ее монашеского одеяния, которое так выделяло ее из привычной среды.

Но вот — словно это было вчера — мне отчетливо припоминается, как после одного из литературных собраний, уже где-то около выхода, когда в каком-то углу несколько человек еще задерживаются, чтобы о чем-то доспорить, разговор шел об одной из блоковских лирических драм, о той «Незнакомке», которая «благонамеренной» критикой едва ли не почиталась «декадентским сумбуром». С мало свойственной ей категоричностью мать Мария настаивала на «реализме» пьесы, для обоснования своего суждения утверждая, что ее действие развивается на Петербургской стороне, на Зелениной улице. Меня поразила точность топографии и я не удержался, чтобы не спросить мать Марию: «Да откуда вы можете это знать?». «Ведь это мне когда-то Александр Александрович объяснял», возразила она столь резким тоном, что я понял, насколько вопрос мой был бестактен. Ведь только в этот момент я вспомнил про дружбу этой монахини с Блоком, вспомнил, что она автор нескольких поэтических сборничков, а постриг приняла только за границей, хотя и здесь не была в силах превозмочь искушения писать стихи.