Александр Бахрах - По памяти, по запясямю Литературные портреты

Все же больше всего строк дневника посвящено религиозной проблематике, которая виделась Поплавскому соломинкой утопающего. Он все хотел что-то найти, вот-вот ему казалось, что он близок к «разгадке», но тут же эта искомая почти- разгадка словно растворялась. Тогда он поворачивал руль и заносил в свою тетрадь: «Начал немного оживать из-за спорта. Наслаждаюсь равнодушием к литературе» и несколькими днями позже: «Писать, наконец, писать без стиля, по-розановски, искать скорее приблизительного, чем точного, животно-народ- ным, смешным языком, но писать».

И почти туг же: «Как поучительно иногда упасть. Начинаешь больше уважать и ценить солнечный путь, если видишь, что так в полнагрузки на нем не удержишься» и несколькими строками ниже: «Я по-прежнему киплю под страшным давлением, без темы, без аудитории, без жены, без страны, без друзей…».

А почти перед самой смертью (напомню, что он погиб, когда ему едва минуло 32 года и какой мог быть у него опыт?): «Яникогда не сомневался в существовании Бога, но сколько раз я сомневался в моральном характере Его любви. Тогда мир превращался в раскаленный, свинцовый день мировой воли, а доблесть в сопротивлении Богу — в остервенение стальной непоколебимой печали…».

Эти строки, взятые мной из дневников Поплавского без всякой системы, может быть, многое в его трагической судьбе освещают, проливают свет на ее драматический финал, если хотя бы на минуту поверить, что в его последний вечер, в дрянненьком парижском отеле, он мог еще думать о Кириллове из «Бесов».

Все те, кто его знал, едва ли смогут забыть этого внешне серого^ «молодого человека» с большими серыми глазами, смотрящими на вас сквозь очки и, вероятно, вас не замечающими.

Мне трудно найти заключительную фразу. Вместо нее я под конец предпочитаю процитировать еще несколько строк самого Поплавского:

«В черном парке мы весну встречали,

Тихо врал копеечный смычок,

Смерть спускалась на воздушном шаре,

Трогала влюбленных за плечо.

Розов вечер, розы носит ветер.

На полях поэт рисунки чертит.

Розов вечер, розы пахнут смертью

И зеленый снег идет на ветви».

А, может быть, еще уместнее привести несколько строк из стихотворения, посвященного памяти Поплавского, его другом

другим зарубежным поэтом, Анной Присмановой:

«Ему друзьями черви были книг,

забор и звезды, пение и пена.

Любил он снежный падающий цвет,

ночное завывание парохода…

Он видел то, чего на свете нет.

Он стал добро: прими его природа…».

В Париже, на одной из стариннейших улочек Латинского квартала испокон веков обосновался невзрачный, грязноватый подвальчик под вывеской «Ла Болле». По не вполне ясным причинам он издавна был облюбован поэтами. По преданью его посещал Вийон. Но Вийон, один из замечательнейших французских поэтов, умер около пяти веков тому иазад и проверить такое утверждение едва ли возможно. Во всяком случае, едва ли с той поры «Ла Болле» когда-либо ремонтировался! Посещал его — и это уже не подлежит сомнению — Бодлер со своей возлюбленной, прозванной «Черной Веиерой», а еще на моей памяти престаренький хозяин этого заведения любил похвастать тем, что среди его завсегдатаев были Верлен и Оскар Уайльд, который в годы парижского изгнания приходил туда пить «абсент» — анисовый напиток необычайной крепости, производство которого давно во Франции запрещено.

Это самое «Ла Болле» в самом начале двадцатых годов стало местом сборищ «Палаты поэтов», вероятно, одного из первых русских зарубежных литературных содружеств. Чудаковатых русских поэтов было тогда в Париже наперечет, да и так случилось, что некоторые из них куда-то испарились или, повзрослев, совсем отошли от литературы. Только немногие из членов этой самой «Палаты» успели сказать свое слово. Одним из них был Борис Божнев, человек в чем-то примечательный, ни на кого не похожий, не без оттенка сумасшедшинки. И именно ему пришлось по душе прокуренная атмосфера древнего подвальчика, овеянного легендами.

Он, собственно, и был организатором «Палаты», ее связующим звеном, хотя, строго говоря, члены этого молодого содружества сошлись случайно и их не могла объединить какая-либо общая поэтическая идеология — объединяла их любовь к стихам.

Божнев был человек культурный и начитанный, поэтически образованный и одаренный, хотя свой талант он как-то попусту растратил. Как и на что? Ответить на этот вопрос едва ли кому-нибудь под силу, потому что Божнев своими думами ни с кем не делился, предпочитая отшучиваться парадоксами.

По странному капризу своему первому стихотворному сборнику он дал почти программное заглавие «Борьба за несуществование» и свою поэтическую карьеру начинал с блеском. Но писал он затем мало, скупо, лениво, после исчезновения Палаты на читках, устраиваемых молодыми парижскими поэтами, выступать не любил и литературной среды точно сторонился (для общения предпочитал художников). Но будучи типичным продуктом «богемы», ушедшей теперь в небытие, охотнее всего он общался с каким-то сомнительными личностями обоих полов, с которыми ему не приходилось «выяснять отношений», говооить о высоких материях или читать стихи.

Он словно замыкался в своем одиночестве, нам культивировал, хотя в то же время писал:

«Хорошо, что на свете есть мамы, Братья умные, нежные сестры —

Даже самый дурной и упрямый Любит близких любовью острой.

Хорошо, что есть кроткие дети, Есть и девушки и подростки Значит мы не напрасно на свете Доживаем до старости жесткой.

олько тем, кто страдает без др1 Очень плохо, но слову поверьте Вам поможет простая услуга Нелюбимой, но любящей смерти».

Видно, что в нем со сравнительно молодых лет жило чувство упадничества, которым он не переставал бравировать. Он был подлинно «ночным» человеком и сторонился природы.

Солнечный свет, по его признанию, «вызывал в нем тошноту» или вот:

«Трава зеленая, как скука,

Однообразная навек,

Упала на землю без стука,

Подкошена, как человек.

О, верьте мне или не верьте,

Но я попятился, как ужас Пред небом, что бледнее смерти,

И солнцем, что садится в лужах…».

Чтобы дать о поэзии Божнева еще более ясное представление, мне хотелось бы процитировать еще одно стихотворение, такое для него характерное, такое «божневское» по своему контексту, по той лирической образности, которая надоумила его посвятить один из своих сборников — казалось бы, такому от него далекому — сказочнику Андерсену:

«Ах, бабочка между домами Летала пред моим балконом,

Ия — но это между нами —

Приветствовал ее поклоном.

Мне было так темно и душно,

Что я, следя за нею взглядом,