Александр Бахрах - По памяти, по запясямю Литературные портреты

Впрочем, надо отдать ему справедливость — о icy то в не восторженных «ахов» и «охов» в моей рецензии отнюдь не отразилось на наших личных отношениях. Мы продолжали встречаться, выпивать (Пильняк очень полюбил немецкое пиво), а когда вскоре он уехал в Лондон собирать материал ,%лякниги об английском быте (ему на это было уделено не больше двух недель!), он оттуда писал мне;

«Просьбишка у меня к вам и по доброте вашей можно с ней обратиться. Гессен (в скобках напомню, что Гессен, бывший редактор петербургской «Речи», стоял тогда во главе весьма непримиримой берлинской газеты «Руль» и издательства «Слово») купил у меня «Третью столицу», кою обругали вы — и не печатает. Говорят, что Гессен послал мне письмо, но я его не получил. Позвоните Гессену, пусть он через вас мне ответит».

Следующее письмо было уже с теплохода «Красин», на казенном бланке, сверху которого Пильняк красной лентой настукал: «Не пугайтесь: это только бланк корабля, на котором мы идем из Кардифа домой». А дальше он писал: «Я перед вами виноват, не ответив вам из Лондона, а пис ьмо ваше на дне чемодана, не наити теперь и не помню гочно, о каких задержках («Третьей столицей» вы писали. Пожалуйста, уж как найдеге нужным, сделайте с ней и напишите мне… И это все оде \ах. Гессена убедите ответить окончательно: я ведь связан с ним договором, который был бы рад разорвать… Никогда мои симпатии и несимпатии не определялись хорошими или плохими статьями обо мне: я ведь знаю, что, как я, Достоевский. Осип Волжанин — московский образец круглой бездари, мы вс е одинаково можем дать то \ько го, что отпущено, и не можем не да г ь. гак что уж из гого, что буду i писагь. Пожалеть на(надо, маньячишек. А кроме того, для меня лично ясно, чю каждый прав, меня ругая, ибо сам я большой свой ругатель… Л v гро сегодня необыкновенное. Все уже сказано красной лентй наверху. Море, корабль и через неделю качек, вос ходов, закатв, неба, воды и безбрежности — Санкгпитербурх, Россия, чертвщина. чер- гопхайство, колывань, мещера. Рос с ия грудная с фана: живешь в ней и идешь (на кораблях ведь «ходя i >) сплошной) ci расi ной> пятницей… Прощайте. Напишите. Пильняк».

Переписка наша на этом оборвалась, и больше мне не* пришлось его встречать. ()н как- го приезжа \ в 11ариж, но повида i ь- ся с ним мне не случилось. Я [ем более рад, что несколько ею писем у меня уце лело. А поi ом, узнав о поп игшей его учас i и. я неоднократно вспоминал последнюю фразу последнею ею

письма, в значительной мере пророческую. «Страстная пятница» настигла его примерно через 15 лет после написания этого письма, но в таком страшном обличье, которое он, упорно ставивший девизом своей жизни — «скорее к неизведанному завтра», никак не мог предвидеть. Рас правилис ь с ним много проще, чем с вымышленным им командармом Гавриловым, героем его «Повести о непогашенной луне».

Я жил тогда в Нейи, в квартире моего деда. Как-то раз, услышав звонок, я пошел открывать входные двери. Передо мной стоял невысокого роста незнакомый человек, весьма коренастый, с поразившими меня непомерно большими очками.

Будем знакомы, — сказал он, протягивая руку. — Меня зовут Бабель.

Я слегка опешил. Неожиданность визита смутила меня и мой посетитель, очевидно почувствовав мое недоумение, продолжал:

Я, собственно, по маленькому делу. Один из наших общих друзей — он назвал имя одного издателя — дал мне ваш адрес и сказал, что за известную мзду вы согласитесь уступить мне вашу пишущую машинку с русским шрифтом. А мне она нужна до зарезу…

Всю эту тираду он произнес скороговоркой, но жестами гак картинно представил, насколько моя машинка была ему необходима, что мне стало почти не по себе, когда я был вынужден разочаровать его и объяснить, что он опоздал, гак как ремингтона у меня больше не было.

✓

Все же входите, — пригласил я нежданного гост я и провел его в мою комнату. Он сразу же устремился к книжным полкам, а доставить мне большего удовольствия он не мог.

О, у вас тут несколько томиков несравненного «конаров- ского» Мопассана и, Бог мой, даже Валери, — воскликнул он. — Вы взаправду любите Мопассана? Тогда мы, вероятно, будем

л

друзьями. Вы и Валери любите? А дадите мне одну из его книжек? Я никак не могу их достать. Ей-же-ей, — добавил он, заметив, что я невольно сделал довольно кислую гримас у (книги Валери были тогда находимы с трудом), вашу книжицу я верну вам по прочтении, — он лукаво улыбнулся, — или чуть погодя!

Об увлечении Бабеля Мопассаном, которого он как бы считал своим учителем, мне было известно, но его глубокий инте-

#4

рес к такому изысканному и замысловатому поэту, как Поль Валери, поразил меня. В моем представлении одно не уживалось < другим — или «Юная парка» или одесский бандит и мечтатель Беня Крик, жесткий реализм военных рассказов и все то, что понаслышке я мог о биографии Бабеля знать. Ведь только сравнительно совсем недавно я мог обнаружить, что в одном из своих посмертно опубликованных писем, говоря о Валери, Бабе\ь писал, что «это— поэт изумительный».

Было для меня не меньшей неожиданностью, насколько этот прирожденный одессит свободно и литературно изъяснялся по-французски и не в пример большинству русских парижан почти без акцента. Мог ли я до этой встречи знать, что французскому языку его обучал на школьной скамье обладавший литературным дарованием и очевидно талантливый педагог, некий «мусью» Вадон, о котором он охотно стал вспоминать и тут же с большим юмором поведал мне, что первые свои — весьма неудачные — рассказы он в пятнадцатилетием возрасте сочинял по-французски.

Признаюсь, что я был озадачен. Неужели передо мной сидел автор «Конармии» и отец незабываемого Бени Крика, человечек, который по совету Горького на семь лет «ушел в люди» и за эти годы учебы (еще в Первую мировую войну) успел быть солдатом на румынском фронте, затем переводчиком в Чека, участником продовольственных экспедиций 18-го года, умудрился воевать против Юденича в северной армии, против поляков в первой конной, работал в одесском Губкоме — всего не перечислить. Все это так мало вязалось с его внешним обликом, с его ласковой вежливостью, подчас даже с некоторой манерностью, с его искренней восторженностью перед наиболее утонченными плодами французской культуры, с его преклонением перед импрессионистами, пестрота которых, как он утверждал, действует на него «успокаивающе».

Слово за словом — от импрессионистов, oi изъявления восторга перед Боннаром и Вюйяром, он незаметно перескочил к описанию старой Одессы, которую, как все одес ситы, любил с какой-то преувеличенной нежностью. Он рассказывал о ней с таким смаком, что я, никогда не побывав в этом «нездешнем» городе, видел перед собой его улицы, чуть ли не «утопающие» в акациях и сирени, слышал несущиеся из порта гудки пароходов, открывал смысл чуждых мне названий — Молдаванка, 1lepeсыпь, Фонтаны, кафе Робина и Фанкони.