Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

«Ваши правительства и пресса говорят вам, что войну нужно продолжать, чтобы покончить с милитаризмом. Не позволяйте себя обманывать. С милитаризмом любой страны может покончить только народ этой страны.

Они говорят вам, что война должна длиться, чтобы стать последней. Это тоже ложь. Никогда ни одна война не уничтожала войны. Наоборот, война будит желание отомстить.

Продолжительный мир может дать только победивший социализм!»

Нужно было решать и другие спорные вопросы. Сторонники большевиков, которые составляли «группу левых», снова начали настаивать на немедленном учреждении Третьего интернационала. Так как события прошедших семи месяцев разрушили иллюзии тех, кто раньше верил в то, что Второй интернационал сможет действовать, резолюция большевиков получила большую поддержку в Кинтале, чем в Циммервальде. Это нельзя было рассматривать как победу большевистской концепции нового интернационала. Как и всегда, они жаждали создать движение меньшинства, в то время как большинство из нас стремились склонить на свою сторону как можно больше рабочих и создать массовое движение.

Я работала в Циммервальдском движении с самого начала, присутствуя на всех его заседаниях и неформальных собраниях. Зная о характерных трудностях, связанных с участием в движении, и о смелости, требующейся от его сподвижников, отдельные резолюции и фракционные разногласия, которые в нем возникали, я не считала существенными. Эту мою позицию позднее подкрепила эволюция радикальных партий и тактика русских большевиков, теперь коммунистов. Я всегда полагала, что освобождение труда должно достигаться, главным образом, пробуждением масс и воспитанием в них осознания своих человеческих и социальных прав, а большевики настаивали на том, что преобразование общественного строя должно совершаться сравнительно небольшим меньшинством людей под руководством еще меньшего меньшинства. Для этих меньшинств фракционные различия и резолюции, их выражающие, безусловно, приобретают огромную важность. Наша цель та же, но подход другой.

Поскольку война продолжалась, предлагались разные утопические планы и проекты для восстановления мира. Большая их часть была предназначена примирить империалистические цели разных правительств и при этом также примирить с этими целями рабочих, которые были против войны. Наша конференция в Кинтале предостерегала против этих попыток и иллюзий и подчеркивала, что милитаризм и война своими корнями уходят в условия, которые сами по себе должны быть уничтожены.

Конференция закончилась в первые часы 1 мая 1916 года. И хотя я непрерывно работала на протяжении сорока восьми часов, я предложила, чтобы мы дождались утра Международного дня труда, символа единства рабочего класса.

Я была в Цюрихе, где выздоравливала после тяжелого гриппа, когда получила весть о первой русской революции 1917 года. Когда происходит событие, которого ждешь большую часть жизни, оно становится слишком привычным, чтобы вызвать удивление. Отречение царя, свержение русского самодержавия так давно казались неизбежными, что в то время со стороны русских эмигрантов было, вероятно, меньше внешних выражений волнения, чем среди радикалов и гуманистов не из России. Перед лицом осуществления давно лелеемой мечты мы почувствовали какую-то робость в отношениях друг с другом. Мы не привыкли демонстрировать свои личные чувства, потому что в течение многих лет эти чувства подчинялись одной цели – работе на благо нашего дела. Человек посторонний, вероятно, посчитал бы нас абсолютно равнодушными в этот миг исторической победы на пути к нашей окончательной цели.

После первых нескольких минут глубокого волнения от полученной вести из России я подумала: это только начало. Что теперь надо делать? Как мне занять место в рядах революции? Когда я связалась с другими русскими радикалами в Цюрихе, я обнаружила, что они поглощены той же самой мыслью. Все жаждали вернуться в Россию как можно скорее, все были озабочены конкретными шагами, благодаря которым можно было достичь этой цели.

В гуще этих планов и проблем в различных группах эмигрантов, представляющих разные политические течения, шли долгие и яростные споры. Теперь, когда царь свергнут, что произойдет дальше? Может ли Россия – и следует ли ей это делать – следовать по пути политического развития Западной Европы, или сразу нужно продвигать более полную революционную программу? Что будет с войной? Можно ли ожидать, что деморализованные русские армии продолжат войну, которую начали их угнетатели? Дискуссии и споры шли не только на встречах и лекциях, но везде, где собирались вместе два-три эмигранта.

Я присутствовала на встрече, созванной большевистской группой в Цюрихе, на которой должен был выступать Ленин. Она проходила в небольшом темном зале Народного дома, который был штаб-квартирой городского социалистического и рабочего движения. Во время войны я несколько раз слышала выступления Ленина и, в общем, знала, каков будет его подход. Никто тогда в том маленьком зале не подозревал, что семь месяцев спустя непримечательный человек, который обращался к нам в тот вечер, станет непререкаемым вождем успешной революции и вершителем судьбы России. За годы, прошедшие со времени нашей первой встречи, я видела его большей частью на съездах и конференциях, где он вступал в яростную полемику с людьми, в чью мудрость я верила гораздо больше, чем в его. Для меня он остался скорее представителем небольшой группы русских революционеров из среды интеллигенции, нежели вождем и представителем какой-либо части собственно рабочего класса. Вероятно, по этой причине и по некоторым другим, о которых я уже упоминала, мне не удалось оценить силу его ума.

Одной фразе, сказанной им в своем выступлении в тот вечер, было суждено вновь возвращаться ко мне не раз в последующие месяцы, и с тех пор она повторялась много раз: «Если русская революция не разрастется до второй и успешной Парижской коммуны, реакция и война задушат ее».

Меня, как и большинство марксистов, учили, что свершения социальной революции следует ожидать в одной из высокоразвитых и передовых промышленных стран, и в то время ленинский анализ и прогноз событий в России мне казался почти утопическим. Позднее, когда я вернулась в Россию, я полностью приняла этот ленинский анализ. Я никогда с тех пор не сомневалась, что если бы революционеры – включая многих меньшевиков и левых социалистов-революционеров – не убедили крестьян, рабочих и солдат в необходимости далеко идущей социалистической революции в России, то был бы восстановлен царизм или какая-то подобная форма самодержавия.