Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Разумеется, я не стала сообщать ему имена курьеров.

Упоминание Лениным денежных сумм, которые он хотел, чтобы я тратила, было сюрпризом и откровением для меня, хотя я знала, что первыми действиями победившей революционной власти были захват банков, отраслей промышленности и конфискация собственности у дворян и состоятельных людей, включая ювелирные и художественные изделия. Мой отрицательный ответ на его предложение тратить «миллионы, десятки миллионов», вероятно, раскрыл Ленину мою собственную наивность. Я не видела, чтобы наша пропагандистская кампания в интересах хоть России, хоть мировой революции требовала таких больших сумм денег. Я всегда считала – как и до сих пор считаю, – что способы, при помощи которых рабочие освобождают себя, не могут быть спущены сверху. Они должны вытекать из опыта самих рабочих как эксплуатируемого класса и из их понимания цели, которой они хотят достичь. Так, мои усилия и до и после революции были сконцентрированы не на искусственном «подстрекательстве» к революции через внешних агентов, а на социалистическом воспитании масс, которое даст им возможность освободить себя. Только революция, свершившаяся на такой основе, полагала я, могла выстоять против реакции, не изменившись в худшую сторону.

Несмотря на мой ответ Ленину, большие суммы денег начали поступать, по-видимому, для финансирования работы Циммервальдского движения, но большая их часть, как я вскоре обнаружила, должна была быть заплачена агентам, которые создавали большевистские движения и газеты по всему миру. И хотя у советской власти не было официального посольства в Швеции, в Стокгольме появилась торговая делегация, которая прибыла с целью вести переговоры по вопросам торговых отношений. Первым офисом этой делегации стала штаб-квартира Циммервальдского движения, и некоторая часть денег, которые я должна была тратить и раздавать, была оставлена мне курьерами этой делегации.

Вместе с одним из таких взносов я получила (сейчас я не помню, были ли это наличные или драгоценности) через посланца большевиков предложение открыть в Копенгагене коммунистическую газету, которая выходила бы ежедневно. Меня поразил недостаток революционного здравого смысла. Это был период, когда большевиков изображали подстрекателями кровавой революции во всем мире, отчаянно пытающимися добиться или сохранить коммерческие отношения с Западной Европой и дружбу с рабочим классом Европы. Все знали, что во всем Копенгагене найдется всего лишь горстка коммунистов. Что подумают датские рабочие, не говоря уж о правительстве, если вдруг ниоткуда возникнет ежедневная коммунистическая газета, получившая огромные финансовые вложения? Безусловно, существовали лучшие способы стимулировать лояльность датских рабочих русской революции! В это время Ленин верно написал в письме к американским рабочим: «Мы в осажденной крепости… Мы рассчитываем на неизбежность мировой революции». Но большевики не могли сделать мировую революцию или спустить сверху коммунистический аппарат. Этот последний метод, по моему убеждению, вызвал бы скорее антагонизм, нежели завоевал бы доверие рабочего класса.

Когда большевики поняли, что я не одобряю эти методы, денежные средства, предназначенные на эти цели, стали распределяться через другие руки. И хотя я не знала этого в то время, я была свидетелем возникновения той коррупции международного движения, которая стала организованной системой при Коминтерне. Мой наивный ответ – что мне не нужно так много денег на рабочее движение – отметил также начало моих более поздних разногласий с вождями русской революции.

В этот период я впервые встретилась с Джоном Ридом, когда он возвращался в Соединенные Штаты из России. В России сразу же после революции его сделали ответственным за англоговорящий отдел пресс-бюро Карла Радека, и я поняла, что он возвращался в Америку, чтобы там работать на большевистское движение. (На протяжении следующего года ему суждено было сыграть главную роль в расколе американской социалистической партии и образовании коммунистической партии.) Его визиту предшествовало письмо от Чичерина или Ленина, и, услышав, что его назначение на пост консула в Соединенных Штатах было отозвано большевиками, а его предложение учредить нейтральную газету не одобрено, я ожидала найти какие-либо признаки личного недовольства и разочарования. Но их не было, и мне нужно было поговорить с ним несколько минут, чтобы понять, что это один из самых преданных и истинных революционеров, которых я когда-либо встречала. Очень часто русских радикалов, или «друзей Советской России», или наивных людей, от которых хотел избавиться Чичерин, присылали ко мне в Стокгольм. Рид не относился ни к одной из этих категорий. Я с удивлением обнаружила в американце глубокое понимание русской революции и любовь к русскому народу. Вероятно, было естественно, что, как журналиста, поэта и революционера, его должна была взволновать смелость самой русской революции. Но в восторженном отношении Рида к России было и поклонение ее вождям, как героям, и сочувствие ее целям. Он любил саму страну и великий народ, который сделал революцию возможной своими страданиями и стойкостью.

Я была удивлена и отнеслась несколько скептически к его словам, когда он сказал мне, что написал книгу о революции, завершив ее за несколько недель. Как, думала я, может иностранец, имеющий всего лишь элементарные знания о России, написать достоверный рассказ о таком важном событии? После того как я прочитала несколько глав «Десяти дней, которые потрясли мир», я поняла, до какой степени интуиция и творческие способности Рида, его горячая любовь к русскому народу способствовали его пониманию значения событий, происшедших в России. Эта книга была опубликована с предисловием, написанным Лениным, и на некоторое время стала в России учебником.

Джек, его жена Луиза Брайан и я стали близкими друзьями за те недели, которые они провели в Скандинавии. Луиза в то время была красивой, ослепительной девушкой. Она также ездила в Россию в качестве корреспондентки вскоре после первой революции, и ее восторженное отношение к Советам было под стать восторгам Джека. Мне суждено было узнать Луизу на трех этапах ее жизни: сначала как смелого и активного товарища Джека, увлеченного русской революцией; в 1920 году – как женщину с разбитым сердцем после трагической смерти Джека, причины которой она полностью понимала; и как больную и измотанную женщину, не имеющую ни воли, ни сил бороться со своей собственной слабостью в последние годы жизни в Париже. В Стокгольме мы не чувствовали и намека на трагедию, которая обрушится на всех нас троих в ближайшие два-три года из-за нашей связи с русской революцией.