Николай Бажанов - Рахманинов

«Каждое слово было чистым золотом», — на склоне лет своих вспоминал Рахманинов. Нет, не мощь титана, не ослепительная виртуозность поражали в его игре. Рубинштейн играл очень неровно, как никто другой из крупных мастеров.

Иногда, чем-нибудь расстроенный или раздраженный, он мог быть технически даже неряшливым. Но глубокая, духовная, чистая стихия музыки звучала в каждой исполняемой вещи. И в этом у него не было соперника. Слушая Антона Рубинштейна, вы испытывали жгучее чувство красок, которое не успокаивает, не баюкает душу, а скорее тревожит и ранит.

Вы чувствовали, как одна нота за другой словно насквозь вас прожигает, наслаждение становится таким сильным, что как бы переходит в страдание.

Сравниться с ним! Достигнуть такой высоты, такого совершенства!

Однажды Леля вихрем влетел в спальню.

— Чайковский!.. — выпалил он.

Сергей вскочил из-за стола, едва не опрокинув стул.

— Побожись!.. — прошептал он.

— Слушай, — Леля стиснул его руку.

В гостиной слышался неузнаваемо веселый голос Николая Сергеевича и чей-то еще незнакомый.

Сергей знал давно, что эта встреча неизбежна. Думал о ней с волнением, а сейчас оказался к ней совсем неготовым… Чайковский! Шутка сказать! Леса, поля и самый воздух России звучат его музыкой. Как же так вдруг, сейчас выйти к нему! Нет, нет… Комната кружилась.

Но раздумывать ему не дали.

— Мальчики, ко мне! — прозвучал голос Зверева.

Они вошли один за другим и не в лад шаркнули ножкой. Смелее всех Леля Максимов, уже знакомый с Чайковским.

По гостиной под руку со Зверевым прогуливался среднего роста мужчина в серой визитке, обшитой тесьмой. Клином подстриженная, седеющая борода и совсем серебряные поредевшие волосы, зачесанные назад с высокого чистого лба. Первое впечатление — необыкновенное изящество во всем: в одежде, манерах, во взгляде чудных серо-голубых глаз…

И при том подкупающая простота.

Сергей вдруг понял, что независимо от его искусства и мировой славы не полюбить этого человека невозможно. И он полюбил в первую же минуту, всем жаром сердца, неизбалованного любовью, на всю жизнь.

Зверев представил каждого в отдельности и, не дав опомниться, усадил за рояль.

Мальчики не посрамили своего учителя, все, что они играли, прозвучало у них превосходно: свежо, остро, молодо.

— Все молодцы, — сказал Чайковский, и вдруг усмешка тронула его полные губы. — А как у них, Николай Сергеевич, с теорией?..

— Сейчас. Несите-ка, ребятки, последние задачи.

Мальчики гурьбой кинулись к себе. Советуясь, успели перессориться, выбирая листы, чтобы не было клякс.

Первым выступил Леля.

Глаза гостя побежали по строкам. Вдруг он вскинул глаза и погрозил Леле пальцем.

— Эге! — сказал он, шевельнув тонкой бровью. — А это что у тебя, дружище?.. Параллельная квинта?..

— Нет! — крикнул Леля запальчиво и сбивчиво начал объяснять и доказывать, что тут он не мог поступить иначе.

Чайковский притворился удивленным.

— Леля… — с шутливым укором проговорил он. — Скажи, пожалуйста… Да ты, оказывается, дерзкий. И даже предерзкий.

И вдруг засмеялся. Потянув к себе мальчика, сказал:

— Так и нужно, Леля! Стой за свое не на жизнь, а на смерть.

Так и повелось с того дня. Приходя к Звереву, еще в прихожей Чайковский осведомлялся:

— А где дерзкий Леля?

Пришел черед Сергея. Просмотрев половину страницы, Петр Ильич вдруг задумался и отметил какое-то место ногтем. Потом наклонился к Звереву.

— Любопытно! — понизив голос, проговорил он. — Взгляни-ка, каков ход!

Зверев надел очки, взглянул и упрямо покачал головой.

— Случайность… — пробурчал он. И взглядом велел Сергею отойти. — Нет, нет, — продолжал Зверев. — Не нужно его сбивать на путь безнадежных фантазий. Я знаю, что говорю. Он будет пианист, каких, быть может, мало. Только пианист. Я уже все продумал. Ты взгляни, Петр Ильич: у этого скворца в его годы уже есть своя собственная физиономия.

Во время обеда не один раз Сергей ловил на себе задумчивый взгляд необычайного гостя.

На продолжении последующих лет всяко бывало. Но ни кажущаяся отчужденность, ни мимолетная горечь не могли затемнить в глазах Сергея ясный и нетленный образ Чайковского — учителя в жизни, в искусстве и в труде.

Обязательным и очень жестким условием, которое ставил Зверев для своих питомцев, было: никаких отпусков и никаких поездок домой! Во всяком случае, в первые годы.

— Пока я за вас отвечаю, вы должны быть у меня перед глазами днем и ночью. Я не могу допустить ничьего постороннего, расслабляющего влияния.

Только через три-четыре года Сергей после долгих просьб получил разрешение навестить бабушку.

Летом 1886 года бурса выехала в Крым.

В знойном безветрии над гладью лазоревых вод, повиснув, застыли синие, фиолетовые скалы и обрывы. Но воли «зверятам» не прибавилось ни на грош. Только и радости было, что утреннее купание в серебряной пене прибоя. А после раннего завтрака и до сумерек почти без перерыва за книжками и фортепьяно.

Только перед отходом ко сну на два-три часа они принадлежали себе.

Под конец лета в эти вечерние часы Сергей начал пропадать в темноте. Звать его громко «зверята» остерегались, чтобы не услышал Зверев.

Однажды Сергей поманил Мотю к фортепьяно (у Зверева были гости) и сыграл под модератор какой-то поэтический отрывок на органном пункте.

— Ты знаешь, что это? — шепотом спросил он.

Мотя отрицательно покачал головой.

— Это я сочинил ноктюрн и посвящаю его тебе.

Первого сентября открылся класс гармонии Антония Степановича Аренского. Все трое вступили в этот класс, продолжая заниматься на фортепьяно.

Антоний Степанович был еще очень молод, порой моложе своих учеников. Это страшно конфузило его. Тонкий, стройный, очень бледный, с небольшими темными усами и искрящимися полутатарскими глазами. В них, этих глазах, всегда изменчивых, горел огонь вечного непокоя, который интуитивно передавался и окружающим.

Его педагогический дар казался феноменальным. Молниеносно, одним росчерком карандаша он строил и решал сложнейшие задачи по гармонии и контрапункту, находил малейшие ошибки в ученических работах. Чудесный мелодический дар делал его собственные сочинения необыкновенно привлекательными. Нельзя было не любить его и как человека.

В новом учебном году все еще шло, как прежде. Зверев следил за каждым шагом мальчиков, без пощады взыскивая за малейшую провинность.

Он словно не замечал, как растут «зверята» у него на глазах не по дням, а по часам. Хотя, без сомнения, от его зоркого глаза ничто не ускользало. Он видел, как, собираясь на уроки и особенно на консерваторские вечера, его пасынки усерднее прежнего утюжили брюки и приглаживали вихры перед зеркалом.