Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг

ВСЕМ

В том что умираю не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи простите — это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам — они разберутся.

Как говорят —

“инцидент исперчен”

Любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей

бед

и обид

Счастливо оставаться Владимир Маяковский 12/IV — 30

Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным, сериозно ничего не поделаешь. Привет.

Ермилову скажите что жаль снял лозунг, надо бы доругаться

ВМ

В столе у меня 2000 руб. внестите в налог. Остальное получите с Гиз

ВМ

Как видно, письмо датировано 12 апреля — именно его прятал Маяковский от Лавута, когда тот его навещал в первой половине дня, оно и было тем самым “письмом правительству”, о котором он в тот же день говорил с Норой. Пуля, пробившая его сердце 14 апреля, должна была, таким образом, сделать свое дело за два дня до этого. Фраза “никого не вините” обычна в подобных письмах, но в случае Маяковского она была и отголоском призыва самоубийцы из написанной семью годами раньше поэмы “Про это” — см. стр. 265.

Личные мотивы подчеркивались и в некрологе “Памяти друга”, опубликованном в том же номере “Правды”, где было напечатано официальное извещение о смерти. Помимо друзей-литераторов, некролог подписали три чекиста: Агранов, Горб и Эльберт. “Для нас, знавших и любивших его, самоубийство и Маяковский несовместимы, и если самоубийство вообще не может быть в нашей среде оправдано, то с какими же словами гневного и горького укора должны мы обратиться к Маяковскому!”

Нет, в социалистическом государстве самоубийство недопустимо — это объясняет рвение, с которым власти подчеркивали личные мотивы поступка Маяковского. Однако агентурные данные говорили иное. Из множества рапортов, поступивших на стол к Агранову в первые дни после смерти Маяковского, было ясно, что в “литературно-художественных кругах” в качестве объяснения самоубийства “романическая подкладка совершенно откидывается”. “Говорят здесь более серьезная и глубокая причина, — доложил Агранову на основе “полевых рапортов” начальник 5-го отделения секретного отдела ОГПУ Петров. — В Маяковском произошел уже давно перелом и он сам не верил в то, что писал и ненавидел то, что писал”. Газетные публикации воспринимаются в этих кругах “ловкой комедией для идиотов”. “Нужно было перед лицом заграницы, перед общественным мнением заграницы представить смерть Маяковского, как смерть поэта революционера, погибшего из-за личной драмы”.

В день смерти Маяковского литературовед И. Груздев писал Горькому в Сорренто, что “нельзя объяснить катастрофу личными причинами”, и, согласно Петрову, многие писатели расценивали самоубийство как политический протест; утверждалось, что реакции были одинаковы и в Москве и в Петербурге. “Одним из главных положений этих откликов является утверждение, что смерть Маяковского есть вызов Советской] власти и осуждение ее политики в области художеств [енной] литературы”, — писалось в другом рапорте. — Второе положение: “если даже Маяковский не выдержал, то, значит, положение литературы действительно ужасное”. Согласно Анатолию Мариенгофу, Маяковский на одном из последних выступлений обронил замечание о том, “как трудно жить и творить поэту в наши “безнадежные дни”. Другой писатель, Лев Гумилевский, разделял распространенное мнение о том, что “основные причины гибели поэта лежат в общественно-политических условиях” и что писатели чувствуют себя обязанными писать “на определенные, актуальные темы”. “Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не “любовная история”, а разочарование советским] строем”. Время является, утверждал Гумилевский, “весьма тяжелым для честного писателя” и “весьма выгодным — для авантюристов, которые считают себя писателями только потому что их просят в организацию РАПП”. Алексей Толстой, шесть лет назад вернувшийся из Берлина, говорит, что “ему стыдно за то, что он пишет”, другой автор признается, что “заставляет себя писать не то, что он хочет”.

Однако куда большее беспокойство у властей должно было вызвать распространение среди писателей суицидальных настроений. Прозаик Пантелеймон Романов заявил, что “у него не так давно было такое же состояние и он едва не кончил с собой”, а “ряд поэтов (Орешин, Кириллов и др.) б[удто] бы сговаривались покончить самоубийством коллективно, чтобы доказать загранице, что в Советском] Союзе писателям живется плохо и цензура заела”. Наибольшую тревогу вызывали сведения о Михаиле Булгакове, о ком “определенно говорят”, что его самоубийство “теперь на очереди”. “Булгакова не отпускают заграницу и его душат, не пропуская его последних вещей, хотя лицемерно говорят, что Булгаков нам нужен, что мы будем ставить Булгакова. А в то же время театры, страшась самой тени Булгакова, избегают его, чтобы не попасть под подозрение”

В шесть вечера 16 апреля берлинский поезд прибыл в Негорелое — пограничную станцию между Белоруссией и Польшей, которую много раз проезжал Маяковский во время заграничных поездок. Там Лили и Осипа встретил Василий Катанян — ему выдали особое разрешение на въезд в пограничную зону “для встречи семьи умершего гр-на Маяковского”.

*28 марта Булгаков написал письмо советскому правительству, в котором жа

ловался на то, что ему не дают возможности работать. В тот же день, когда поступил рапорт о том, что он “теперь на очереди”, Булгакову позвонил Сталин, который пообещал, что все наладится, что в известной мере и произошло: Булгакова приняли во МХАТ помощником режиссера и разрешили ему ставить свой спектакль о Мольере.

Гроб с телом Маяковского в Клубе писателей. Справа от Лили и Осипа мать Маяковского, слева от Осипа — Семен Кирсанов, несколько в тени — Рита Райт. За дамой в берете стоит Яков Агранов, но видны только его глаза.

Кроме телеграммы от Левы и Агранова и заметок в немецких газетах, сведений о случившемся у Бриков не было. О том, что Маяковский оставил прощальное письмо, они тоже не знали. Катанян рассказал им все, что ему было известно, и пересказал письмо по памяти, а на вокзале в Минске они нашли вчерашнюю “Правду”, в которой письмо напечатано.