Джакомо Казанова - Джакомо Джироламо Казанова История моей жизни - Том I

В конце рассказа о славном моем пребывании на Корфу следует еще упомянуть вот о чем. Случилось так, что господин Д.Р. пригласил к ужину большое общество, и мне, само собой, пришлось потрудиться, повествуя во всех подробностях обо всем, что случилось со мной после приказа отправляться под арест на бастарду, — командир ее, господин Фоскари, сидел со мной рядом. Рассказ мой всем понравился, и было решено, что генерал-проведитор должен также получить удовольствие и услышать его из моих уст. Я сказал, что на Казопо много сена, которого вовсе нет на Корфу, и господин Д.Р. посоветовал мне не упускать случая и отличиться, немедля известив об этом генерала, что я наутро и сделал. Его превосходительство велел срочно послать туда с каждой галеры достаточное число каторжников, чтобы скосить сено и перевезти на Корфу.

Казанова по всем правилам усиленно ухаживает за госпожой Ф., добивается почти всего, но тут некстати подхватывает гонорею и возвращается в Венецию.

То, что мне не суждено остаться на военной службе, предсказывала синьора Манцони, и когда я сказал ей о своем намерении уйти со службы, она смеялась до слез, а потом спросила, чем я намерен теперь заняться. Я рассказал о своем желании стать адвокатом. Она опять принялась хохотать и отвечала, что это уже поздно, хотя мне и было всего-то двадцать лет.

Через несколько дней, получив отставку и сто цехинов, я расстался с военным мундиром и вновь стал сам себе хозяином.

Нужно было позаботиться о том, чем зарабатывать себе на жизнь, и я было вновь избрал профессию карточного игрока, но фортуна не согласилась с этим решением: через восемь дней у меня не осталось ни гроша. Что было делать? Чтобы не умереть с голоду, я решился стать скрипачом. Поскольку у доктора Гоцци я получил достаточные навыки, чтобы пиликать в театральном оркестрике, синьор Гримани определил меня в свой «Театр святого Самюэля», где, зарабатывая по экю в день, я мог дожидаться лучших времен.

Получив приличное образование, наделенный умом и немалым запасом сведений в литературе и науках, а также благоприятными для успеха в обществе физическими качествами, я вдруг оказался служителем искусства.

В этом мире по праву восхищаются талантами и презирают посредственность. Я вынужден был служить в оркестре, где не только не приходилось ожидать уважения или внимания, но, напротив, терпеть насмешки от людей, знавших меня ранее как духовное лицо и офицера, принятого в лучшем обществе.

Я понимал все это. Однако то единственное, что не могло оставить меня безразличным, а именно презрение, нигде не проявлялось. Я был доволен своей независимостью и не ломал себе голову о будущем. Первый мой выбор не основывался на призвании, и я мог бы продвигаться на этом поприще лишь благодаря лицемерию. Даже кардинальская шапка не избавила бы меня от презрения к самому себе: ведь убежать от собственной совести невозможно. Военное же ремесло привлекательно своей славой, но во всем остальном — это самое худшее из всех занятий: постоянное отречение от самого себя и своих желаний и беспрекословное подчинение. Мне потребовалось бы терпение, на какое я не считал себя способным, так как любая несправедливость возмущала меня, а всякое ярмо было непереносимо. Кроме того, я полагал, что чем бы человек ни занимался, он должен получать за это достаточно для удовлетворения своих надобностей, а скудное жалованье офицера никак не могло обеспечить мое существование, ибо, благодаря полученному мной образованию, потребности мои превышали нужды обыкновенного офицера.

Скрипкой можно было зарабатывать достаточно, чтобы быть независимым, а это я всегда считал основой счастья. Конечно, занятие мое нельзя было назвать блестящим, но все чувства, которые рождались во мне против меня самого, я трактовал как предрассудок, и в конце концов стал таким же, как и мои новые гнусные сотоварищи. После представления я отправлялся вместе с ними в кабачок, где мы напивались. Почти всегда мы шли оттуда провести ночь в дурном месте: если оно было уже занято, мы выгоняли гостей, а несчастных жертв разврата не только подвергали всяческим измывательствам, но и отбирали у них ту небольшую плату, которая определена им законом.

Часто мы проводили целые ночи, шатаясь по улицам и изощряясь в придумывании всевозможных бесчинств. Одна из любимых наших шуток состояла в том, что мы отвязывали гондолы горожан и отпускали их по каналам на волю волн, с наслаждением предвкушая те проклятия, которыми будут осыпать нас утром. Нередко мы будили в превеликой спешке повивальных бабок и умоляли их бежать к какой-нибудь матроне, которая и беременна-то вовсе не была; то же самое проделывали с лекарями, заставляя их мчаться полуодетыми к вельможам, не имевшим ни малейшей причины жаловаться на здоровье. Не обходили мы и священников: их мы направляли соборовать мужей, мирно почивавших под боком у своих жен.

В апреле 1746 года синьор Джироламо Корнаро праздновал свою свадьбу с девицей из дома Соранцо. Я имел честь принимать в этом празднестве участие среди музыкантов множества оркестров, игравших три дня без перерыва во дворце Соранцо.

В последний день праздника за час до рассвета я возвращался домой совсем без сил и, спускаясь по лестнице, увидел, что какой-то садившийся в гондолу сенатор обронил письмо, когда вынимал из кармана платок. Я поспешил поднять письмо и возвратить владельцу. С благодарностями он взял его и, спросив, где я живу, непременно пожелал доставить меня к дому. Я сел рядом с ним, а через минуту он попросил меня встряхнуть ему левую руку, которую он будто бы вдруг перестал чувствовать.

Я принялся изо всех сил трясти руку, но он еле слышным голосом пробормотал, что отнимается вся левая сторона и он умирает.

Перепугавшись, я посветил на него фонарем и увидел перекошенный рот и помертвевшее лицо, то есть несомненные признаки апоплексического удара. Велев лодочнику остановиться, я выпрыгнул из гондолы и побежал в ближайшую кофейню, где мне показали дом лекаря.

Я поспешил к нему, и когда после громкого стука в двери мне отворили, почти силой заставил эскулапа следовать за мной в ожидавшую нас гондолу. Он сразу же пустил сенатору кровь. Я тем временем раздирал свою рубашку для компрессов и повязки.

Когда все было сделано, я велел гребцам налечь на весла, и мы тотчас поплыли к Санта-Марине. Разбуженные слуги перенесли сенатора в постель почти без признаков жизни.

Приняв на себя роль распорядителя, я велел бежать за лекарем, а последний, явившись, еще раз пустил кровь, чем и подтвердил правильность уже сделанного мною.