Павел Лукницкий - Сквозь всю блокаду

Вот бы!.. Обсуждаем все это…

5 ноября. 20 часов

Когда Иониди ушел, сказав, что «надо поработать с разведчиками», в командной половине блиндажа я, в сущности, остался один, потому что замещающий комбата Волков непрерывно висел на телефоне, слушая и пытаясь разобраться в обстановке. Мне показалось ненужным сидеть здесь, когда весь центр событий, относящихся к батальону, переместился туда, на левый фланг его, в 1-ю роту, ведущую бой. В три часа дня оттуда пришел Ероханов за биноклем и какими-то бумагами Трепалина, я спросил его:

— Вы сейчас опять в роту?

— Ага, туда, комбат там, — ответил он.

— Проведете меня туда? — спросил я.

И он ответил:

— А чего ж?.. Пойдемте. Тут недалеко. Только… — Он глянул на опоясывающие меня ремни: — У вас, товарищ командир, оружия нету?

Пистолета у меня действительно не было: в середине августа, уезжая по вызову Политуправления из Петрозаводска, я должен был сдать выданный мне в Ухте пистолет — там оружия не хватало. С тех пор получить личное оружие мне было негде. Иногда я брал с собой только две ручные гранаты.

— А у меня вот гранаты есть! — кивнул я на сумку с двумя гранатами, висевшую на стене.

При этом я подумал, что, по сути дела, мне вовсе не обязательно идти туда, где они могут понадобиться. Но такие нечаянно возникающие мысли я уже давно привык подавлять в себе, а потому, быстро надев шинель, опоясавшись поверх нее ремнями, я вышел с адъютантом из блиндажа. Мы сразу же вступили в глубокий ров, присыпанный свежим снежком, и по мерзлым комьям земли пошли быстрым шагом.

Ров проходил по лесу, от него ответвлялись ходы сообщения. Мы миновали несколько землянок и блиндажей, перед которыми стояли в укрытиях часовые. Они наклонялись ко мне, и я, не сбавляя шага, вполголоса произносил сообщенный мне адъютантом пропуск.

— Теперь вправо, сюда! — сказал мне Ероханов, из вежливости к старшему командиру шедший сзади. — Теперь поглядывать надо!..

Направо был ход сообщения глубиной мне примерно по пояс. Лес поредел, — это была опушка, за которой вперед простирался тоненький молоднячок вперемежку с кустарником. Вся местность тут была изрыта ходами сообщения и траншеями, в которых не было никого, и я шел в их лабиринте, поворачивая по указаниям моего спутника то влево, то вправо. Ожесточенные шквалы разрывов теперь слышались громко и — казалось мне — всюду вокруг. Но впереди, левее, там, откуда доносилась частая чечетка пулеметных очередей, мины рвались с особенной густотой, как будто лопающиеся волны какого-то металлического прибоя. Только по ним и можно было определить направление, — ходы сообщения в кустарнике так перепутались, что найти здесь нужный мог только человек, излазивший их все и давно изучивший их.

— Можно бы идти левее, по опушке, — сказал Ероханов, — да там больно далеко!.. Ничего, болото теперь замерзло!

Небо, сумрачно-серое, уже набухающее вечерней тьмой, озарялось здесь и там сполохами: со свистом, волнуя воздух, казалось шурша в нем, над головой проносились снаряды наших дальнобойных орудий.

— Бронепоезд Андреева старается! — заметил мой спутник, когда мы пересекли насыпь железной дороги. — Вон оттуда, из-под Дибунов! А это — корнетовский.

Свист снарядов Корнетова был гораздо хлеще и тоньше, и я начинал разбираться во всей этой музыке. Дальше мы шли молча. Я разглядывал разбросанные невдалеке разбитые и прогорелые здания Белоострова, а потом, споткнувшись, следил, чтоб нога моя не подвернулась на беспорядочно нагроможденных комьях земли. Мы вышли в траншею, в которой каждые три-пять метров были по брустверу нарыты ячейки, в них с винтовками, обращенными в сторону врага, лежали бойцы в шинелях, но не стреляли. Какой-то притулившийся на ящике командир хотел остановить нас, но, узнав адъютанта комбата, только сказал:

— Ходишь, ходишь, нет того, чтоб бутылочку занести!

— А вы к нам приходите, найдется! — весело ответил Ероханов, и мы прошли дальше, мимо низких землянок, в которые можно было забираться только ползком.

Сразу за землянками оказалось открытое место, и тут я почувствовал близкий, шелестящий свист пуль.

— Да вы пригнитесь, пригнитесь, товарищ командир! — торопливо крикнул сзади Ероханов. — Это же нас заметили!

Я сразу пригнулся, глянул вперед — далеко ли еще тянется открытое место? До кустарников было не меньше ста метров. Оглянулся на адъютанта — он присел на корточки. И в тот же миг, не свистя, а надсадисто воя, позади и чуть в стороне, рванула, разрываясь, мина, сразу за ней вторая, третья… Мы оба распростерлись плашмя. Комья мерзлой земли застучали вокруг вслед за взвизгнувшими осколками.

— Не зацепило, товарищ командир? — услышал я голос.

— Нет, проехало… А вы как?

— Ничего… Теперь даст он жару… Позагорать тут придется…

Еще три мины разорвались недолетом, и я подумал, что в ход сообщения врагу не попасть, потому что — узкий, а земля и осколки перелетают поверху. И только подумал — две из трех следующих мин взрыли самый ход сообщения, там, впереди, вместе с брызнувшими веточками кустов. Ероханов крепко выругался и добавил:

— Пожалуй, лучше было леском идти!

Я сказал:

— Ничего, два раза в наш ход ему не попасть!

И в душе выругал Ероханова: какого, в самом деле, черта он не повел меня по лесу?

Еще три или четыре залпа грохнули вокруг нас, потом все вблизи замолкло, а когда услышали новый шквал, но уже рухнувший метрах в двухстах позади, по опушке, поняли, что враг перенес огонь, и ползком поспешили вперед, к кустам, пригнувшись, перескочили через две свежие воронки. Тут в кустах со стороны врага нас трудно было заметить. Ход вывел нас в глубокий окоп с низкими нарами, населенный бойцами морской пехоты.

— Комбат здесь? — живо спросил Ероханов, сунув голову в низенькую дверцу дзота, откуда пахнуло теплом и табачным дымом.

— Ушли они. К минометчикам! — отозвался кто-то. — С комиссаром вместе! Скоро воротятся, сказали!

Кругом в мрачноватом предсумеречье перекатывался треск винтовок и автоматов. Я, отряхнувшись, пролез на четвереньках в дверь дзота. Ероханов влез за мной, оглядел скорчившихся под низким накатом, сидящих на нарах бойцов, нюхнул махорочный дух, сказал: «А ну, у кого есть бумажка?» — и, приняв на ладонь горсть сунутой ему махорки, торопливо свернул цигарку. Затянулся два-три раза, отдал не докуренную цигарку тому, кто его угостил, и, кивнув мне: «Вы тут, товарищ командир, посидите, а я сейчас…» — выбрался из дзота. Я понял, что он уходит искать комбата.

Я провел часа полтора в этом дзоте со станковым, глядящим в щель амбразуры пулеметом, за которым, не отрываясь от всего, что было в поле зрения, полулежал пулеметчик Васильев. Такой же усталый, как и все, с лицом землистым, небритым, но очень спокойным и даже, я бы сказал, равнодушным.