Владимир Архангельский - Фрунзе

Не унывая, писал он о том, что обвиняется «всего по следующим статьям: 126-й (1-й и 2-й пункты), 127, 129, 103, 132-й и еще какой-то. Словом, целая серия; хватит с меня. Особенными «приятностями» улыбается мне 2-й пункт 126-й ст. (принадлежность к боевой организации и руководство боевыми выступлениями); тут пахнет военно-ок(ружным) судом и каторжными работами».

Да, статьи были серьезные, и Арсений хорошо изучил их на досуге. За принадлежность к партии большевиков давали щедро: не менее четырех лет каторжных работ. За попытку низвергнуть существующий строй — полагалась каторга без срока. А за вооруженное восстание приговаривали к смертной казни на виселице.

Павлу Гусеву он внушил: держаться из последних сил, чтобы не попасть под действие самых страшных статей. Такое напоминание не было лишним: Павел позабыл отправить письмо Арсения к брату Константину. А это письмо, изъятое при аресте, выдавало Фрунзе с головой и раскрывало его инкогнито.

Однако, получив в свои руки это письмо и выслушав признание Фрунзе о его истинной фамилии и студенческом положении, следователь усмотрел мистификацию. И попросил назвать человек пять-шесть, которые бы удостоверили, что шуйский Арсений — Борис Константинович Точайский — и Михаил Васильевич Фрунзе суть одно лицо.

По каким-то соображениям он назвал профессора Петербургского политехнического института Иванюкова, с которым не был близок. И в очередном письме посмеялся над своей придумкой: «Будь я трижды проклят, если только уважаемого профессора не хватит кондрашка, когда его потянут во Владимир для удостоверения моей личности. Что же поделаешь! Видно так богу угодно! «Никто, как он, батюшка!» — как говорил один палач, вздергивая на виселицу слезоточивого патера».

Он в веселых тонах описывал, как его превосходительство владимирский губернатор Сазонов посетил тюрьму, чтобы посмотреть «на неизвестного субъекта, носящего кличку «Арсений». Его превосходительство изволили назвать меня «бравым молодчиком» и приказали перевести в отдельную камеру».

И в каждом письме неизменно выражались нежные чувства к товарищам, чаще всего в такой форме: «Ей-богу же, я вас всех люблю!», «Я люблю, страшно люблю вас всех, бывших товарищей!» И ему товарищи отвечали любовью и сообщили однажды, что в Шуе появилась частушка, в которой есть такие слова: «Ох и время настало: Арсения не стало!..»

Радостно билось его сердце, когда приехала во Владимир Лена Грабинская и добилась свидания с ним. Она принесла ему любовь, принесла желание обвенчаться с ним в тюрьме и быть верной подругой жизни на его тернистом пути.

Это признание доброй и милой девушки выбило Арсения из колеи. Он ничего определенного не смог ей сказать при мимолетной встрече. Но долго думал, что написать. Мучился. И наконец решился.

«Странно все, и более всего я сам. Ну, можно ли так поддаваться настроениям? М(ожет) б(ыть), это плохо, но я сейчас чувствую себя хорошо. Итак, отныне провозглашаю: «bas le livres», и буду заниматься организацией поб(ега). Как Вы чувствовали себя на свидании? Мне казалось, что немного неловко. Верно ли? Не знаю, чему приписать это, м(ожет) б(ыть), необычная обстановка действовала на Вас, а м(ожет) б(ыть), и что другое? Только этого «другого» не надо. Я хочу чувствовать Вас близкой и не хочу, чтобы Вы испытывали хоть атом неловкости».

Он понимал, что не такого ответа ждала от него Грабинская. Да и не в его манере было молчать и решать что-либо «приблизительно», когда требовался ясный ответ: доброе «да» или горькое «нет».

Он взвесил все и избрал горькое «нет»…

«Теперь я положительно не знаю, что делать: с 1-ой стороны хочется иметь свидание, а с другой самая мысль о браке, даже формальном, кажется для меня прямо чем-то чудовищным. И выходит, что я рассуждаю в данном случае по рецепту щедринских персонажей: «С 1-й стороны нельзя не сознаться, а с другой — нельзя не признаться». Ничего не попишешь, приходится в этакой одежке побывать. Меня смущает то, что брак наложит на нас целый ряд пут (по отношению, напр., к школе, гос(ударст)ву и т. д., вообще во всех этих проклятых житейских отношениях, правда мелочных, но тем не менее всегда в высокой степени чувствительных). Не подумайте, что я сейчас рассуждаю чисто эгоистически, ничуть не бывало. Наоборот, мои собственные удобства занимают тут самое последнее место, если только вообще они его занимают; мне страшно будет тяжело сознавать, что из-за меня Вы наложите на себя цепи, которые потом будут до известной степени себя давать чувствовать. Тут имеется элемент самопожертвования, я его не хочу. Нужно быть отъявленным эгоистом, чтобы согласиться на такую комбинацию».

Восторженная девушка отошла в сторону, хотя Арсению нужна была ее дружба и хоть капля ласки в этот переломный момент его жизни.

А вскоре свидания и письма прекратились начисто: следствие все глубже проникало в «преступное» бытие молодого большевика и изолировало его от внешнего мира.

Тюремный быт помалу засасывал, как коварная торфяная трясина на гнилом болоте, но Арсений не сдавался. Был он человеком с тонкой общественной жилкой, по натуре организатором, вожаком. В польском подследственном корпусе Владимирского централа ждали решения участи сотни полторы арестованных. При начальнике тюрьмы Парфенове они не были замкнуты в камерах, совершенно обособленных друг от друга. И могли общаться с товарищами и в коридоре второго этажа и в вестибюле. Да и на сборы их в большой камере № 2, где сидел Арсений, начальство глядело сквозь пальцы. Когда же закрывалась дверь, состоящая из железных прутьев, Арсений видел всех, кто проходил по коридору, и мог беседовать с ними. Так он познакомился с владимирским боевиком Николаем Растопчиным, который отметил в нем искренность, внимание и простоту. «Рост средний; плотный и крепкий, стрижен «бобриком», чистые, ясные глаза. Лицо открытое и приветливое, на нем следы нанесенных при аресте побоев», — отметил Николай.

Людей приводили и уводили: весь этаж корпуса был как проходной двор. Да и в камере долго не задерживали: Арсений вскоре оказался в соседней, под номером третьим. И только тот, кто уже выслушал приговор, пропадал либо в каторжном отсеке, либо в камере смертников.

Много было рабочих из Шуи, Иваново-Вознесенска и Орехово-Зуева. Дополняли эту группу крестьяне окрестных волостей, подпускавшие «красного петуха» ненавистному барину или вообще замеченные в «политике».

Кто-то из арестованных хорошо знал Арсения, кто-то узнал его очень скоро: в тюрьме люди с сильной волей и непоколебимой убежденностью в победе, для которой способны отдать жизнь, неизбежно становятся связующим центром.

И к тому времени, когда Растопчин оказался в польском подследственном корпусе, в Арсении все признали организатора борьбы с насилием и произволом и единодушно избрали его своим старостой с большими полномочиями.