Светлана Кузьмина - Адмирал Корнилов

После бомбардировки 5 октября французские офицеры писали, что «русские далеко превзошли то понятие, которое о них было составлено. Их огонь был убийственен и меток, их пушки бьют на большое расстояние, и если русские принуждены были на минуту прекратить огонь под градом метательных снарядов, осыпавших их амбразуры, то они тотчас же возвращались опять на свои места и возобновляли бой с удвоенным жаром. Неутомимость и упорное сопротивление русских доказали, что восторжествовать над ними не так легко, как предсказывали нам некоторые газетчики».

««Таймс» написала о первой бомбардировке в пессимистическом тоне: русские, мол, необычайно и неожиданно быстро успешно исправляют все повреждения, наносимые их веркам; отстреливаются очень хорошо; из повреждённых союзниками фортов русские почему-то «стреляют сильнее, чем когда-либо. Севастополь гораздо более сильная крепость, чем думали. Запас орудий у русских, кажется, неистощим». Севастопольские укрепления огромны, и совсем уж необычайно, что калибр русских орудий, по крайней мере, равен калибру английских. Снарядов в Севастополе сколько угодно, «сотни пушек продолжают извергать ядра без перерыва, без замедления. Сила их гарнизона не менее удивительна»» [180].

Вот впечатления участника боя 5 октября севастопольца Славони:

«…В час пополудни подвинулся к укреплениям и неприятельский флот и открыл по ним страшную пальбу. Закипел бой ужасный; застонала земля, задрожали окрестные горы, заклокотало море; вообразите только, что из тысячи орудий с неприятельских кораблей, пароходов и с сухопутных батарей, а в то же время и с наших батарей разразился адский огонь. Неприятельские корабли и пароходы стреляли в наши батареи залпами; бомбы, калёные ядра, картечи, бранд-скугели и конгревовы ракеты сыпались градом; треск и взрывы были повсеместны; всё это сливалось в страшный и дикий гул; нельзя было различить выстрелов, было слышно одно только дикое и ужасающее клокотание; земля, казалось, шаталась под тяжестью сражающихся. И видел это неимоверно жестокое сражение; ничего подобного в жизнь свою я и не думал видеть, ни о чём подобном не слыхал, и едва ли когда-нибудь читывал. И этот свирепый бой не умолкал ни на минуту, продолжался ровно 12 часов и прекратился тогда лишь, когда совершенно смерклось. Мужество наших артиллеристов было невыразимо. Они, видимо, не дорожили жизнью» [181].

А.Жандр:

«…Наступила ночь; мы осмотрелись и увидели, что наши укрепления, одержавшие столь блистательно верх над неприятельскими осадными батареями, имели весьма незначительные повреждения. Более других претерпел ближайший к английским батареям 3-й бастион, как в материальных средствах обороны, так и в людях; кроме гибельного для нас взрыва, самый огонь англичан на эту местность был так силён, что на батарее Повалишина недалеко от правого фланга 3-го бастиона несколько раз пришлось переменить прислугу. Ночью были исправлены повреждения всех наших батарей, кроме Константиновской, на которой работа продолжалась весь следующий день, и для защиты коей с тыла поставлена у телеграфа новая земляная батарея. Вот отчёт о работах, произведённых на 3-м бастионе. «5 октября. Днём 60 сапёр под выстрелами исправляли амбразуры и обсыпали пороховые погреба; ночью — возвышен и утолщён вал на всём протяжении, исправлены 13 амбразур, устроены вновь два траверза, исправлены пять; обменены 3 орудия новыми: 36-фунт. пушка, 24-фунт. пушко-карронада и 68-фунт. бомбическая; исправлено 7 платформ. Сапёр было 199, рабочих 500 человек Московского пехотного полка. Сапёр убито нижних чинов 7, ранено и контужено 18 нижних чинов, обер-офицеров контужено 3. Работа была окончена при начале бомбардировки. Ясно было, что победа осталась за нами; сами французы говорят: 'Cette journee cependant detruisait bien des illusions'" [182].

Но защитники Севастополя не радовались: Корнилова не было, и горе подавляло всех своей тяжестью.

На следующий день французы не могли ещё оправиться. Не открывая огня, они продолжали усиленные работы против 4-го бастиона; мы заметили, что они устраивают восточнее Панютина хутора новую большую батарею; и полковник Тотлебен повернул на неё 42 орудия с 4-го и 5-го бастионов, редута и люнета. Англичане открыли огонь в 6 часов утра, и в то же время батареи Малахова кургана, 3-й и 4-й бастионы возобновили канонаду. На горе между Сарандинакиною и Лабораторного балками замечена новая батарея в 10 орудий, и против неё в помощь другим нашим укреплениям поставлены две новые 4-орудийные батареи, одна у 4-го бастиона, а другая у ластовых казарм; кроме того, на 3-м бастионе прибавилась батарея на 4 орудия и две 18-фунт. пушки заменены 68-фунт. В этот день английская батарея действовала заметно слабее».

…Участник севастопольской эпопеи написал:

«Первое бомбардирование кончилось поражением неприятельской артиллерии. Неприятель, поколебленный неудачей, не отважился на немедленный штурм, и решился обратиться к постепенной атаке крепости. Это решение затянуло осаду на 11 месяцев. Дух защитников поднялся. Таким образом, доблестный адмирал Корнилов, погибнув при первых же выстрелах неприятельских батарей, оставил свою душу начинавшейся обороне Севастополя, направив сильною рукою все вверенные средства, чтобы отстоять этот драгоценный для России пункт».

«Художник принял на себя служебную роль показа чужого подвига» [183]. Это сказано о Льве Николаевиче Толстом и его «Севастополе в декабре месяце».

Корнилов не раз предстаёт нам отлитым в бронзу и камень: и в памятнике «Тысячелетие России» в Великом Новгороде, и в белоснежном барельефе на здании Панорамы, и на вершине Малахова кургана в Севастополе; и в Музее Военно-морского флота в Петербурге, и на бульваре города Николаева.

Рассказ «Севастополь в декабре месяце» — тоже памятник Корнилову. Гениальная натура Толстого смогла чутко и точно угадать среди почти что былинных героев — защитников, которых только смерть могла заставить покинуть бастионы, того, кто был душой этой обороны, явившейся венцом его многотрудной деятельности, его подвигом.

Рассказ этот написан в апреле — тяжёлом для осаждённых: неприятель захватил ложементы перед 5-м бастионом; гарнизон был возмущён, ходили слухи о предательских замыслах главнокомандующего. Запись в дневнике Толстого этих дней: «Дух упадает ежедневно и мысль о возможности взятия Севастополя начинает проявляться во многом…» Но ведь эта фраза полностью противоречит финалу рассказа, проникнутому пафосом севастопольской несокрушимости, «невозможности взять Севастополь».

Приведу отрывок из произведения военного историка А. Ткачёва «Подпоручик Севастопольский» [184]: «Такое убеждение царило в Севастополе именно в декабре — и в декабре Толстой его разделял. Именно в декабре вся атмосфера осаждённого города была ещё заряжена и питаема волей и делами вице-адмирала Корнилова. «Не видать им нашего города, как своего левого уха! — восклицал в декабре защитник 5-го бастиона П.И.Лесли. — Было время, когда могли войти в него триумфальным маршем, — да пропустили; а теперь мы ещё постоим за себя!» Сохранившаяся почта севастопольцев свидетельствует, что такое настроение владело многими. В декабре по гарнизону Севастополя и по всему Крыму циркулировали невероятные, но очень ободрительные слухи. Рассказывали, будто бы однорукий Раглан от отчаяния повесился, а Канробер огорчился до горячки и тоже отдал Богу душу… Радовались, что флот союзников за невозможностью зимовать у крымских берегов без надёжных вместительных гаваней вот-вот уйдёт восвояси, а тогда осадная армия сама обратится в осаждённую… Ждали больших подкреплений войсками… Ждали морозов, которые поморят галло-бриттов, как тараканов… Ждали великих обозов с порохом… В декабре всем казалось, что события вот-вот примут тот же оборот, что и в 1812 году».