Светлана Кузьмина - Адмирал Корнилов

В 1815 году состав Гвардейского экипажа увеличили до восьми рот, он получил новые казармы у Калинкина моста через Фонтанку и, неся гарнизонную службу в столице, участвовал во всех смотрах и парадах в Петербурге и Петергофе. Все пять яхт экипажа: «Россия», «Паллада», «Церера», «Нева» и «Торнео» сопровождали императора в его морских прогулках на катере из Ораниенбаума в Кронштадт.

…И вот из этого элитного, придворного Гвардейского экипажа вскоре после зачисления был уволен молодой офицер Владимир Корнилов «за недостаточной для фронта бодростью».

Каждый раз перечитывая эту формулировку, я словно проходила через некий смысловой барьер, каждый раз мучаясь ощущением, что мне не удаётся ухватить ни динамики происходившего, ни внутренней связи этих событий со следующим этапом жизни Корнилова. А ведь всем известно, что всего через два года он будет одним из любимейших учеников М.П.Лазарева, что начнётся блистательный взлёт его карьеры, талант начнёт раскрываться… Но вот здесь, в этих строках, непостижимым образом обрывается путь, ещё не начавшийся. Что же случилось с многообещающим выпускником Морского корпуса за те несколько лет, что лежат за рубежом данной ему бесперспективной оценки на исходе 1825 года? Ещё полтора столетия до меня этим мучился один из современников адмирала Корнилова, видимо, хорошо знавший и любивший его, и характеристика, которую дал мичману командир Гвардейского экипажа, привела его в горестное негодование:

«Так поняли мичмана, который через 30 лет появлением своим вселял уверенность в сердца робкие, незакаленные ещё в бою, и поражал мужественным спокойствием людей, чаще его подвергавшихся опасности. Так угадали восторженного вождя, который в минуту явной гибели, в присутствии врага, сильного числом и искусством, при недостаточных, детских средствах в борьбе с ним, произнёс памятные слова: «Отступления не будет, сигналов ретирады не слушать, и если я велю отступать, коли меня!»»

Прежде всегда утешавшая созвучностью с моими собственными мыслями, именно эта фраза однажды и стала ключом к пониманию явной несообразности вышеописанных событий. Я вдруг осознала, что разобраться во всём мне «мешает» образ адмирала, каким он явился в зрелые годы, и что биограф тоже находился под сильным впечатлением от личности Корнилова, а посему в своей высокопатетичной речи делает акцент на позицию «вождь». Как обаятельно возвышающ и заразителен этот порыв возмущения, как трогательно восхищение, как наивен хор защиты! Благородство того, о ком пишут, сопрягается с благородством пишущего, и грустно становится: в наш век так уже не пишут…

Современника осудить невозможно. Но: сместив акцент, вопреки ему, с «вождя» на «мичмана», мы видим событийность совсем в ином ракурсе — не «вождь», будущий герой, адмирал, а «мичман», пока ещё только бывший корпусный воспитанник, нуждается в понимании и «защите».

Одним из самых сильных потрясений, которое переживает человек, только что перелистнувший поэтические главы Детства и Юности с их утопическими идеалами, является момент, когда открывается новая глава — Проза жизни.

Для благополучного сына сенатора, избравшего поприще военного моряка, увиденное им в Гвардейском экипаже за порогом величественного имперского фасада, губительно повлияло на его идеальные представления о воинском долге и о высшем предназначении своей службы на флоте. Береговая служба, где невозможно было применить свои профессиональные знания, а, напротив, требовалась безукоризненная строевая выправка и плац — парадная отупляющая муштра; злоупотребления властью начальства, откровенно хамское пренебрежение и издевательства многих офицеров над нижними чинами; лицемерие, подлость и выслуживание, — всё вызывало в душе новичка кипящее возмущение, отвращение и отторжение происходящего и усиливало протест, который камуфлировался очень по-юношески: Корнилов откровенно пренебрегал своими обязанностями, выказывал показное равнодушие к недовольству начальства, дерзил и проводил время на балах, театрах и шумных пирушках. Очевидно, что всю недостающую «бодрость для фронта» юноша растрачивал вне фронта.

И тогда выходит, что решение командира Гвардейского экипажа (по мнению биографа, которое легко читается между строк, — этакого недальновидного тупицы) оказывается вполне оправданным, а гипотетическая вина его состоит не в том, что он «не угадал вождя», а в том именно, что «не понял мичмана» с его недавней цепью служебных разочарований, главным звеном которой и стало пребывание в Гвардейском экипаже; не понял, что из корниловского теста нужно лепить что-то другое и, возможно, совсем в другом месте, с другим начальником, не говоря уже о душе. Вот только навряд ли этот командир стал бы разбираться в такой неуставной возмутительной чепухе.

И слава Богу! — хочется воскликнуть теперь, через 180 лет. Но нам-то виднее…

С мичманом всё обстояло гораздо сложнее. Он молод и виноват в том, что… молод. Для него демарш равнодушия — протест, способ сохранить своё достоинство, подчеркнуть свою непринадлежность, непохожесть. Корнилов уволенный — как никогда ещё в его восемнадцатилетней жизни как бы равноудалён от своего, известного нам, будущего: как никогда близок и вместе с тем далёк от уготованного ему жребия «вождя». Судьба его в тот год была похожа на слепое Правосудие с чашами весов, которые замерли в страшной неподвижности перед приговором, всё ещё не получая последнего, но самого весомого доказательства в пользу ничего не ведавшего Корнилова.

Судьбу человека, избравшего военное поприще, во все времена решает ultima ratio regnum [20] «Ultima ratio regnum» ( лат. ) — «Последний довод королей» (то есть пушки). .

«Прошло двадцать лет с тех пор, как флот России под командованием адмирала Д.Н.Сенявина [21] Сенявин Дмитрий Николаевич (1763–1831) — адмирал (1826); флотоводец, ученик и сподвижник Ф.Ф.Ушакова; в 1827 г. командующий эскадрой, отправленной в Англию. одержал блистательную победу над турецким флотом в Афонском сражении в 1807 году… Но обстановка на Балканах снова обострилась. Греция в 1821 году восстала против турецких угнетателей. Потерпев неудачу в борьбе с восставшими греками, турецкий султан призвал на помощь своего вассала египетского пашу, который направил в Грецию для помощи туркам войска и флот. Это вызвало негодование общественности многих европейских стран. Прогрессивные слои общественности требовали от своих правительств оказать давление на Турцию и заставить её прекратить варварскую войну против греческого народа. Правительства Англии, Франции и России вмешались в освободительную борьбу греческого народа, но каждое из них стремилось использовать эту войну в своих интересах, цель которых — усилить своё влияние на народы, населяющие Балканский полуостров. Если Россия заняла твёрдую позицию на стороне Греции и всемерно поддерживала её, то Англия и Франция, стремившиеся не допустить усиления влияния России на Балканах, проводили двойственную политику. С одной стороны, они делали вид, что поддерживают освободительную борьбу греческого народа, а с другой — закулисно поощряли турецкую агрессию и восстанавливали Турцию против России. Подобная политика вызвала возмущение общественности этих стран: под её давлением английское и французское правительства вынуждены были 24 июня 1827 года подписать в Лондоне договор с Россией о совместном выступлении против Турции с целью заставить её прекратить войну против греков и предоставить им автономию под турецким протекторатом.